Мать улыбнулась (хоть я этого и не видел; понял только по интонации) и сказала:
— Хорошо, что ты приехал, Юрги!
Я поднял на нее глаза. Она и вправду была мне рада.
Тут откашлялся дед. Я повернулся к нему, вставая с колен.
— Ты растолстел, — сказал он с осуждением.
Ну да, я не следил за собой последние десять лет. У меня были другие заботы.
— И ты сутулишься, — сказал дед уже даже не с осуждением, а с отвращением.
В наших краях не принято сутулиться. Мужчины до самой смерти сохраняют выправку, держа голову кверху, а позвоночник прямым.
Ещё бы — каждый день двенадцать-пятнадцать километров по горам, за овцами.
Дед сидел в своём неудобном древнем кресле прямой, как спортсмен. На нём была бордовая национальная рубаха с вышитым косым воротом, заправленная в чёрные облегающие брюки. Высокие, до колена, сапоги из хорошо выделанной светло-коричневой кожи плотно облегали икры. Начинающую седеть, но ещё густую шевелюру обматывала чёрная вязанная крючком сетка — национальный головной убор для ситуаций, когда нет дождя или ветра, а голова должна быть покрыта.
Голова всегда должна быть покрыта. Кроме того времени, когда мужчина спит.
Седые дедовы усы были опущены по сторонам, выдавая неудовольствие и неприязнь.
Я не ждал ничего другого. Я удрал с острова без благословения его и моих родителей. Я сделал свою жизнь и карьеру сам, никого из них не спрашивая.
Я был отрезанный ломоть.
Дед смотрел на меня как на чужого. Как на неприятного чужого, от которого не знаешь, чего ждать.
— Ну, садись за стол, раз уж приехал, — сказал он, показав мне место в конце стола.
И я сел, и мне подали глубокую глиняную миску с ювеци[3] из молодой баранины, где мелкие клёцки из теста обильно пропитывал красный пряный соус с большим количеством перца, корицей и гвоздикой. И мне налили в большой стакан красного домашнего вина, тёмного почти до синевы.
И дед встал со своего кресла и тоже сел к столу. И все, кто еще не сидели у стола, без суеты, но быстро заняли положенные им места. У нас каждый знает, где кому прилично сидеть на семейном празднике.
И даже лирник пристроился на тяжелом дубовом стуле — в конце стола, рядом со мной.
Почему-то за столом не было дяди со стороны матери, но присутствовал отцов двоюродный брат — мрачный и недовольный, будто и не праздник.
Дед обвел всех тяжелым, неприязненным взглядом из-под густых, тяжелых, седых бровей. Все затихли в ожидании.
До Нового года оставалось пять минут.
Дед приподнял старую, массивную и тяжелую глиняную кружку, единственный сосуд, из которого он пил:
