Осторожно ступая, Нина шла за неторопливо шагавшей грузной сиделкой.
— Тут они, — сказала сиделка, остановившись около одной из дверей, и постучала.
— Пожалуйста, входите, — послышалось из палаты.
Сердце Нины упало.
— К вам пришли. — И, пропустив Нину и почему-то вздохнув, сиделка закрыла за ней дверь.
Нина оказалась в большой, освещённой мягким светом комнате. В ней стояли три койки, две из них были аккуратно застланы простынями. Посреди комнаты находился круглый стол. На столе лежали книги.
С третьей койки, отбросив газету, быстро встал высокий человек. Он был одет в светлую фланелевую пижаму, куртку застегнул только на нижние пуговицы. На груди белела рубашка. На перевязи, в ослепительных бинтах, покоилась правая рука.
Высокий человек направился к Нине и протянул ей левую руку.
— Ну, — сказал он, — здравствуй, дочка. — Той же здоровой рукой он легко подхватил стул и поставил его перед Ниной. Лицо его было суровым, обветренным.
Она узнала отца. Да, это был он: те же тёмные глаза, только не такие большие, как на карточке, и голова была бритой, да и был он гораздо старше, чем на той фотографий.
Молча Нина присела на стул.
А полковник Латуниц заходил большими шагами по комнате, здоровой рукой поглаживая себя по бритой голове. Он, видно, не знал, с чего начать разговор. А потом вдруг спросил:
— Ну, как учимся? В каком классе?
— В девятом, — сказала Нина и, вдруг заметив, что она до сих пор сидит с апельсинами в руках, растерянно улыбнулась. Улыбнулся и полковник. Теперь Нина видела, что лицо его было вовсе не суровым.
— Это вам… — Она положила пакет на стол.
— Ишь ты?.. "Вам"… Почему "вам"?
— Ну, тебе, — еле слышно произнесла она.
— Ну, а чем увлекаемся? — спросил полковник, не обращая ни малейшего внимания на апельсины.
— Музыкой, — сказала Нина. — Я ещё в музыкальной школе, учусь по классу фортепьяно у профессора Горбачевской.
— Музыкой? — Он становился. — Это хорошо. А кого любим, кого играем?
— Я Грига очень люблю, — ответила Нина.
— Что ж, собираешься пианисткой стать?
— Нет, я так.
— Как же это так? — Полковник снова перестал ходить и внимательно посмотрел на дочь. — Так ничего нельзя. Раз любишь, надо стать настоящей пианисткой.
Теперь Нина разглядела, что щёки его были гладко выбриты, больничная пижама аккуратно выглажена, — значит, он ждал её, и ей вдруг стало хорошо и спокойно.
— У меня в мае зачёт будет, я концерт готовлю, — сама не зная зачем, сказала она.
— Ну а если я приду — можно?
