Теперь Казбек с благодарностью думал о Ихе: все-таки она его любит, думает, заботится о нем, ни на что не ропщет. А вот он приезжает домой не так часто, как мог бы приезжать. Да, да, что и говорить, мог бы приезжать почаще. Казбек и сам не знал, почему иной раз оставался в Балъюрте, когда можно было смотаться на денек-другой домой. Что удерживало его? Мысль о Заире? Или просто нечто — подспудное, необъяснимое? „Но ведь она моя жена, — подумал Казбек о Яхе, и сердце сжала сладкая боль сострадания к ней, — она мать моего ребенка, она любит меня, она верит мне, а я… Надо покончить с Заирой, надо выкинуть ее из головы! Я не могу, не имею права… но почему? — вдруг спросил он самого себя. — Почему? А если я ее люблю, люблю, люблю?! О, как все запуталось, как запуталось…“ При воспоминании о Заире у него закружилась голова и, уже собравшись было встать, он снова откинулся на подушку.
Со двора донесся крик петуха, поздний, шальной, запальчивый, и Казбек рассмеялся. На душе вдруг стало легко и спокойно. „Хотя бы сегодня можно не думать. И так чуть не свихнулся. Надо отдыхать, дышать чистым воздухом и ни о чем не думать, хотя бы эти два дня…“
Он встал, оделся и вышел во двор. Со стороны шалаша, где стоял кёрюк, доносился негромкий женский разговор, попахивало дымком и кипящим на сковородке маслом. У ног Казбека копошилась в яркой весенней траве рябая курица, вокруг нее суетливо грудились пушистые комочки цыплят. Солнце поднялось уже выше деревьев, но в тени плетня, огораживающего сад, роса на траве еще не высохла и блестела, словно разбитое на мелкие кусочки и рассыпанное по траве стекло. Сад утопал в белом цветении яблонь и вишен; в середине сада стояли два персиковых дерева, розовые короны на них среди режущей глаза белизны казались особенно яркими; а у самого плетня высоко в небо вздымалось могучее ореховое дерево, только что еще начинающее зеленеть.
Казбек подошел к калитке, через которую можно было войти в сад. Босым ногам было щекотно и колко с непривычки, но Казбек был счастлив, как в детстве, он чувствовал тепло нагретой солнцем земли. Хотелось подпрыгнуть и закричать во все горло, просто так, какую-нибудь бессмыслицу, чтобы хоть немного освободить грудь от переполнявшей ее дикой, хмельной радости. Отворив калитку, Алимов увидел идущего ему навстречу из глубины сада буйволенка, голова и спина его были покрыты белыми лепестками. Буйволенок подошел к лежавшей под деревом собаке и помотал головой перед самым ее носом. Собака оскалилась и залаяла, буйволенок подпрыгнул на месте, смешно взбрыкнув задними ногами, и боднул ее в бок, но в этом его движении не было злой сосредоточенности, которая присуща взрослым буйволам, особенно когда замыслят они недоброе. Собака вскочила и, отбежав подальше, залилась захлебывающимся лаем, а буйволенок, словно празднуя победу, опять взбрыкнул и рысцой подбежал к Казбеку. „Играет, — улыбнулся Алимов, — скучно весь день без матери…“
