Сойти с тахты значило стать взрослым. С тех пор как я сошел с тахты, мне все реже и реже стали видеться призрачные сны.
Зимними вечерами нашей печке приходилось особенно тяжеловато: на нее наваливали мокрые, раскисшие в талом снегу чарыки, огромные отцовские валенки, над нею крест-накрест протягивали веревку и развешивали мокрые шерстяные носки, брюки, тряпье, выстиранные накануне матерью.
Глубоко, устало дышала наша старушка печка, множество запахов вскоре сливалось в один терпкий запах горелой ткани.
Бывало, зимними вечерами соберутся у нас соседи на лакъыр, что значит на разговоры. И пойдут рассказывать были и небылицы. Так и сидишь разинув рот. На этих вечерах я впервые услышал легенды о суровом мужестве юношей, идущих ночью на кладбище, о домовых, испытывающих стойкость сильных, о свадьбах в те далекие времена, когда по ночам шайтаны присаживались к веселящейся компании, а потом приходилось их прогонять огнями или же выстрелами из берданок. После таких рассказов мы, дети, страшились выйти на улицу ночью.
Рассказы шли длинной, нескончаемой цепью, и на плите монотонно булькала чоюн казан: мать варила гостям тыкву или кукурузу с фасолью. И вся комната наполнялась таким приятным, земным, сладостным ароматом.
Долгие рассказы усыпляли нас. Часто случалось так, что после ухода гостей мать будила нас сонных и на руках переносила в постель.
Мать любила преподносить нам сюрпризы. Часто по утрам из тлеющих углей выталкивала она обгоревшую, покрытую золой тыкву. Это особый сорт тыкв — бал кабак — медовая тыква.
Огонь и печка — святыня. Но мужчины, по установившимся у нас обычаям, не должны иметь дела с печкой. В народных сказках самые трусливые, беспомощные герои сидят у печки, запустив ноги в золу.
Отец наш, добрый в душе человек, был строгим и последовательным блюстителем этих неписаных законов. Стоило нам, братьям, хотя бы на минуту прислониться к печке или присесть на материнский табурет и залюбоваться огнем, или, придя с холода, протянуть замерзшие руки к пламени, отец тут же сурово и властно говорил:
— Эй, ты, ку-кай[1], уйди оттуда!
А при чужих он просто одним взглядом, сверлящим, пронизывающим насквозь, повелевал. И мы понимали его. Но когда не бывало дома отца, я садился на материнское место и целыми часами смотрел на огонь в горнило и думал. Самые светлые думы, самые крылатые мечты рождались у меня, когда я глядел на огонь.
Мать наша часто болела. Иногда утром она оставалась в постели. В такие дни печка не горела, и в доме становилось холодно, неуютно, темно. А душу охватывала тягостная, необъяснимая грусть.
