Меня учили дома делиться с товарищами последним куском хлеба.
Вот и сейчас, я знаю, мама не случайно передала мне два калача. Она знала, что мне нужно будет поделиться с товарищами.
Я разломил тот калач, что был побольше.
— Ребята! Хлеб от мамы! Ловите!
Минут сорок «инженер» и «депутат» уныло бранились, подкалывая друг друга от скуки. Как только получили калач, сразу притихли.
Мне тоже было не до разговоров. Молча, неторопливо, с истинным наслаждением ел я хлеб, испеченный мамой. Он снова казался мне таким же вкусным, как в те далекие времена, когда с горбушкой в кармане, бывало, уходил я на целый день мотыжить в поле или на всю ночь пасти лошадей в степь.
Похрустываю сладкой корочкой маминого хлеба, долго держу ее во рту, как конфету, закрываю глаза и вижу…
…Дорога осенняя, колея покачивает наш тяжелый воз. Вверху на дровах мы с братом, а внизу топает по твердой дороге лохматыми копытами буйволенок. Чует дом, быстро топает буйволенок, топает и жует жвачку. Легкая белая пена падает у него изо рта, ветер подхватывает ее и бросает ловко на придорожную траву.
Тугой обжигающий ветер дует нам в лицо, яркий красный закат занимается за рекой. Вон показались уже колхозные конюшни, скоро дом. Дома ждет нас мама, она уже, наверное, разогревает обед.
Доев мамин гостинец, я уснул безмятежно. И всю ночь мне снилась наша печка с кривой трубой, осенние деревья в саду, облетевшие беззащитные ветви.
Снилось, будто бы я возвращаюсь домой. Подхожу к воротам, а навстречу бежит мой любимый пес Бойнак. Прыгает на меня, кладет на плечи мне лапы, улыбается, в глазах столько радости и ликования! Я хочу отстранить его, а он уперся в грудь лапами, скулит, виляет хвостом, будто хочет сказать: «Ну, дай же насмотреться на тебя, пропащий!»
10
«Нет, не умру! — подумал я на другое утро, как только проснулся. — Я буду жить! Буду жить еще долго-долго!»
Крошки хлеба кололи мне спину. Я приподнялся на локте, смел их кое-как с простыни в ладонь. Выбрасывать эти драгоценные крошки мне было жалко. Я положил их в тумбочку, подумав: начну подниматься с постели, первым делом подойду к окну, открою его и угощу воробьев.
Захлебываясь, булькая горлом, храпел «депутат». Я посмотрел на него с улыбкой умиления, даже его храп не раздражал меня, настроение у меня было ясное и доброе.
«Бедняга строился, строился, столько труда положил, — думал я о «депутате», — и все так глупо оборвалось…»
Лысый, желтолицый от болезни, сморщенный, заливисто храпящий, он был мне сейчас приятен, как дитя. Нежность и пронзительную печаль чувствовал я к синему воздуху, вливающемуся в нашу палату через открытую форточку за моим изголовьем, к невидимым мною горластым воробьям, что-то не поделившим там, за окошком, к студенту, широко улыбающемуся во сне. «Хорошие мои, — думал я, глядя на «инженера» и «депутата», — хорошие мои, давайте непременно выздоровеем, встанем на ноги и потопаем еще по этой земле!»
