Молодежь, ошеломленная грозным предсказанием, поспешно скрылась. Старик, обратившись тогда к матушке, сказал:
— Я принес сегодня этого дивного ребенка, чтобы он зажег в душе вашего сына искру истинной, святой любви. Теперь я должен унести младенца, и вы никогда не увидите больше ни его, ни меня. Ваш сын богато одарен природой, хотя грех отца кипит и бродит в его крови. Из него может выработаться доблестный подвижник. Пусть посвятит он себя на служение Богу!
На матушку пророческие слова старого паломника произвели неизгладимое впечатление. Несмотря на это, она твердо решила не оказывать ни малейшего давления на меня и спокойно ожидать исполнения того, что было предназначено мне судьбой. Ей было тем легче выполнить свое решение, что она даже не смела и мечтать о возможности для меня серьезного, систематического образования: следовало довольствоваться тем, чему она сама могла научить меня.
Посещение женского картезианского монастыря, куда матушка заехала со мною на обратном пути домой, — первое событие, с которого начинаются мои сознательные воспоминания. Время с момента исчезновения таинственного паломника (которого я, хотя и смутно, помню сам, так что матушка впоследствии лишь дополнила мои воспоминания речами художника и старика) до момента, когда мать привела меня в первый раз к игуменье картезианского монастыря, является для меня пробелом: у меня не сохранилось о нем даже смутных воспоминаний. Помню только, что матушка перед визитом в монастырь, насколько могла, принарядила меня: она старательно вычистила и починила мою одежду, подровняла волосы, умыла и причесала меня, внушая при этом, чтобы я был в монастыре послушен и скреплен!
Наконец, мы с матушкой (она вела меня за руку) поднялись по широкой каменной лестнице и вошли в высокую сводчатую комнату, стены которой были украшены великолепными картинами религиозного содержания. Здесь встретили мы княгиню — высокую, величественно-прекрасную женщину. Простое монашеское одеяние еще больше оттеняло присущее игуменье благородное достоинство. Княгиня, лично знавшая моего покойного отца, приветливо приняла матушку. Затем, взглянув на меня серьезным, до глубины души проникающим взором она спросила:
— Это ваш сын?
Звук ее голоса, ее внешность, наконец, вся необычная обстановка: высокая комната, картины — все вместе так подействовало на меня, что я, сам не зная почему, горько заплакал, охваченный безотчетным страхом.
— Что с тобою, малютка? — мягко обратилась ко мне настоятельница, и в прекрасных глазах ее засветилась ласка. — Неужели ты боишься меня? Как зовут вашего сына, милочка?
