— Да.
— Быстро оформим.
— Хорошо бы. А теперь за дело.
Boкивает моим словам. Что она ещё может? Bo не говорит. Это не физический дефект, она просто молчит. Мы нашли её на задворках Pirr. Лицо — сплошной синяк, шея в крови. На ней было традиционное зелёное платье «ш» — обслуга богатых домов такие носит. На платье хозяева нашили золотым «Bo». Мы не знаем, как правильно произносить («во» или «бо»). Во, наверное.
Она — как это любят немые — не поправляет.
— За дело, — тихо повторил я.
Мы не вершим судьбы мира, не спорим с высоким Советом. Наш маленький бунт локальней. Это скорее ужасный, злой каприз. Выстрел в Милорадовича, пожар в гостинице «Impir», убийство любовника любовницы канцлера. Но мы верим в него, в этот плевок. Что ещё остаётся? Либо так, либо дальше гнить.
А я слишком давно гнию.
* * *
F411.
Если вы хотите умереть — стоит подумать над другим способом. F411 — это такая паршивейшая болезнь. Ты просто гниёшь изнутри, мозг мякнет, как мокрый хлеб. Плавится память. Привет, ты зомби, но чертовски чувствительный.
К кому-то F411 приходит на изломе жизни, а мне вот повезло. В пятнадцать лет я вернулся домой (мы тогда жили не в Pirr, тот мир был настоящим) и обнаружил, что носом у меня идёт что-то чёрное. Не кровь, а густая тягучая патока. Помню, нащупал в ней плотные комочки.
Меня вырвало.
Ссорились родители. Спорили: позволить ли мне умереть или дать кукольную жизнь мертвеца?
«Resqum» — вспомнить не удаётся. Белые стены, красные крики. Всё. Но я помню последствия. У всего есть последствия. Кто это сказал? Конфуций? Дж. Стоунлон? Плевать.
Представь, что тебя перекраивают, копаются в мозгу, меняют кости. И ты просыпаешься… как бы сказать?! Другим. Калеченным. Мастера знают всё о генетике, они художники в вопросах плоти. Но эмоции дело другое. Чувства никто не защитит.
И я забыл такие простые вещи. Солнечные лучи на лице, утренняя сонливость, томительное ожидание чего-то желанного. Прелесть простых, глупых разговоров, солоноватая боль, текущая по щекам. Даже запахи. Не пропитанные ядом ароматы Центра. Запах мокрой земли, запах сдобы, запах пыли — настоящие. Всё тепло, всё то, что можно назвать родным — вырвали с мясом.
Со мной всё хорошо.
Они калечат, а не забирают эмоции. Ненависть уже не отнять. На своих спасителей? Возможно. На себя? Да, кого ещё винить?! На судьбу? Разве что её. На мир, который я увидел новыми глазами. И он больше не блестел.
— Я чего подумал, — говорит Кацман, — хочу остаться внутри. Ну, когда рванёт — я останусь. Это конец моего пути.
