Потянулась было за шалью, но махнула рукой. Музыка согреет!
Дверь, открываясь, очистила от снега полукруг на крыльце. Энрика встала на подмерзшие доски, снова глубоко вдохнула морозный воздух и вскинула скрипку. Свое единственное оружие, но зато — самое лучшее.
Смычок коснулся струны, и первый звук, тоскливый и протяжный, разнесся над пустующей пока улицей. Захлопали крылья — с крыши дома напротив снялись несколько ворон и полетели в сторону церкви, будто спеша наябедничать. А вслед им понеслась стремительная и радостная мелодия, каждая нотка в которой кричала: «Я жива!»
Мгновение — чтобы вспомнить ощущение инструмента. Еще миг — привыкнуть к новой скрипке, своенравной и непокладистой. А потом — все исчезло. И скрипка, и смычок, и пальцы, скользящие по струнам, и снег, и холод, и улица, на которую постепенно выходят заинтересованные люди. Энрика растворилась в музыке, позволила ей вырваться из самого сердца и затопить мир. Позабылось все то, из-за чего во всю ночь не сомкнула глаз: и пустующий месяцами музыкальный класс, и получившие расчет работники отцовской мастерской, и огромные долги, и вкрадчивые намеки Фабиа́но Мотто́лы, что надо бы освободить дом, за который семья Маззарини больше не может платить в городскую казну.
Музыка унесла и страхи, и сомнения, и оторопь перед тем, что сегодня должно произойти. Новогоднее чудо — Энрика перестанет быть Маззарини, покинет семью, чтобы спасти ее от краха. Целая жизнь закончится сегодня, а завтра — завтра начнется новая.
Но сейчас Энрика не думала о прошлом, настоящем и будущем. Сейчас жила только музыка — пронзительная, быстрая, безумная и веселая, разбивающая надоевшую тишину, заставляющая каждую снежинку звенеть в резонанс, ветер — подпевать, а сердца — отбивать такт. Ради этих минут забвения Энрика могла вытерпеть все, что угодно.
* * *
— Эй, хозяин! — Рокко Алгиси постучал ногой по порогу. — Плесни-ка пенного, чтоб Дио в сердце снизошел!
Ламбе́рто Манни́ни, младший жрец Дио, побежал к посетителю по проходу, смешно задирая полы рясы.
— Ты что? Ты что?! — шипел он, выпучив глаза. — Это же церковь, безумец! Тут люди…
— Что, уже? — Рокко зевнул и окинул взглядом пустующий зал. Впрочем, не совсем пустующий — один человек там все же сидел. И, хотя он сгорбился, будто стараясь стать незаметным, хотя ставни еще закрыты, и церковь тонет во мраке, разгоняемом лишь парой свечей, невозможно не узнать монументальную фигуру Нильса А́льтермана, командира карабинеров и городского палача.
