Он скрылся за кулисами. Энрика смотрела ему вслед, раскрыв рот. Да как же так?! Быть не может, чтобы… Нет, может. Провал, оглушительнейший и позорный провал, о котором никогда не узнают отец и мать, но который единственный и убил Энрику Маззарини. Вот и все, чего она стоит — презрительная отповедь педанта от музыки.
Пока Энрика брела между рядами сидений, слезы заволакивали ей глаза. Спотыкалась о ступеньки, падала, поднималась и продолжала идти к приоткрытой двери. Забрать жакет, выслушать насмешки шарика, выйти на холодную улицу и… Искать своего палача. Энрика Маззарини — никто. Всю свою жизнь она положила на музыку, и вдруг оказалось, что музыка эта ничего не стоит.
Дверь открылась как будто бы сама, но, щурясь на свет после темного зала, Энрика увидела мужчину в ливрее, грустно глядящего на нее.
— Сочувствую, любезная фрау, — сказал он. — Герр Дрешер очень суров, иногда — совершенно неоправданно. Если вам от того полегчает, то уверяю: мне пришлось по сердцу то, что я услышал.
— Не полегчает, — сказала Энрика. — Но спасибо.
— Тогда, может быть, бокал вина?
Энрика покачала головой. Забыв даже про жакет, она обошла елку, разминулась с несколькими креслами и столиками, а остановилась только тогда, когда перед ней выросла стена. Та самая стена, на которой висела золотая скрипка. Вблизи было очевидно, что скрипка — деревянная, причем, не самой лучшей работы, но ее покрыли золотой краской, лишив и тех жалких акустических свойств, что были ей присущи, зато издалека она казалась прекрасной. Энрика протянула руку, но скрипка висела слишком высоко, не допрыгнуть даже.
«Скрипка принцессы Леонор Берглер, — гласила надпись на табличке. — Первой принцессы, трагически погибшей во имя жизни и процветания Ластера».
То, что издалека казалось орнаментом, украшавшим стену, на самом деле было нотной записью, озаглавленной: «К Леонор. Реквием».
Глаза Энрики сверкнули. Что ж, если в этом городе вместо истинной музыки ценят красиво раскрашенные инструменты, то ей, пожалуй, тут и делать нечего. Кроме, разве что, одного, прощального поклона.
Руки взметнулись, глаза впились в ноты, темп Энрика определила мгновенно, и печальные звуки реквиема завихрились в помещении, совершенно для этого не предназначенном. Энрика давила в себе каждый творческий порыв. Когда ей хотелось увлечься вскользь мелькнувшей темой, она стискивала зубы и до боли вглядывалась в нотный стан. Ни шагу в сторону, ничего своего, только ноты, только покорное исполнение предписанного.
