. Вся его вина — в эпиграммах и письмах, наполненных вредным для него умничаньем и острословием: к тому присоединилось оскорблённое самолюбие неудачами по службе и забота о расстроенном имении. Если он хочет быть издателем политической газеты, то верно для денег. Для сей же цели он хотел нынешнею зимою переводить Вальтера Скотта и будет ещё биться, как рыба об лёд, пока не разорится до конца. Но он не заговорщик и не враг правительству: в этом поручатся все его знающие. Верный Карамзин по чутью узнал бы в нём изменника и отвергся бы его тогда с омерзением.
О Пушкине говорить нечего: его хорошие и дурные качества известны, кажется, правительству в прямом виде.
Третьим в записке поставлен Титов[188]. Он мне родной племянник и с минувшего года живёт у меня в доме. Я должен знать его — и скажу всё, что знаю. По нём можно будет судить о приятеле его князе Одоевском и вероятно о прочих их совоспитанниках, коих сочинители записки называют отчаянными юношами.
После долгого отсутствия быв в Москве в 1825 г., я нашёл Титова оканчивающим курс учения в Московском Университете. Ему было 18 лет. Голова у него не из самых пылких; но к несчастию он попал в руки, вместе с другими юношами, к человеку — самому честному, самому благонамеренному, самому неспособному к злодейству, но и к самому вредному на Философской кафедре — к профессору Давыдову.
Несчастная Немецкая Философия вскружила ему и питомцам его головы. Вместо того, чтобы преподавать её, как историю науки, он приучал их искать в ней основания наук и даже нравственности. Молодые люди привыкли отдавать себе во всём отчёт силлогизмами и презирать тех, коим силлогизмы сии были незнакомы: стали умничать, болтать и судить о том, чего не понимали и до сих пор понимать не могут: sie wurden pädantisch und vorwitzig[189], — но ни учитель, ни ученики не были и не суть заговорщики… Я предварил о сём сестру мою, живущую в отдалённой деревне, — и Титов был немедленно взят из Университета и помещён покуда в Московский Архив, а при первой возможности прислан в Петербург, где он работает с утра до вечера в Азиатском Департаменте и сушит свой мозг над выписками и переводами. Там довольны и прилежанием его, и поведением.
Князя Одоевского узнал я по Министерству Внутренних дел и начал употреблять при себе для чистого письмоводства. Его кротость и прилежание заслуживают полную похвалу: и я по совести не могу признавать его отчаянным юношею. Отъезжая из Петербурга, я счёл долгом представить его к чину и жалею, что его величеству не благоугодно было утвердить сего представления. Боже сохрани, чтобы правительство искало привлечь к себе подобных ему юношей незаслуженными милостями; но когда сия милость действительно заслужена ими, то неполучение оной может ввергнуть в отчаяние и растравить юное сердце, ещё не затверделое в правилах, кои велят ставить долг выше всех обстоятельств жизни.
