.
Европейцев поражало единообразие провинциальных городов: «Если вы видели один или два, вы знаете их все». В каждом был общественный парк, собор, дом губернатора, больница и тюрьма[4]. Однако едва ли 20 млн. из 120 млн. русских жило в городах. Большинство населения жило в «жалких одноэтажных избах из глины, кирпича или дерева с соломенными или покрытыми дранкой крышами»[5]. Такие деревушки были часто полуразрушенными из-за нищеты своих новоосвобожденных обитателей. Мосты, например, были особенно опасны, и крестьяне, как говорили, избегали их всеми силами. Петр Шувалов, петербургский дворянин, государственный деятель, адъютант царя, так объяснял свою привычку пересекать реку вброд, а не проезжать по мосту: «Если вода в реке не очень глубока, то в России лучше проезжать по любой стороне от моста, чем по мосту, так будет безопаснее»[6].
В противоположность европейскому низшему классу, у русских крестьян в 1870-е годы была крепкая религиозная вера. На Западе Просвещение оказало свое влияние на низшие классы, заставив их относиться к религии с подозрением, в России же люди соединяли народные верования, русскую православную традицию и привязанность к иконам и к Священному Писанию (которое они обычно не способны были читать). Знание крестьянами церковных доктрин было минимальным. Граф Лев Толстой считал, что ни один из десяти крестьян практически не понимал учения о Троице. «Я, кажется, опросил сотни пилигримов, как они понимают учение о Троице, и из них я не припомню и шести, кто мог назвать хотя бы Личности Троицы. Как правило, они отвечали, что Троица состоит из Иисуса, Богоматери и святого Николая»[7].
Взгляды русского крестьянина на мир резко отличались от европейских или взглядов образованных и привилегированных классов. В то время как их окружающий мир – мир полей и деревень – был привычным и естественным, все остальное, выходившее за пределы этого мира, было одинаково неизвестным и невидимым – Бог, Небеса, царь, Санкт-Петербург, газеты или парламенты. идея голосования за политических лидеров была столь чужеродной, что для «крестьянина это было все равно, что определять иерархию ангелов или решать голосованием вращение планет»[8]. Трагедии воспринимались как выражение «Божьей воли», и крестьяне не проявляли страха смерти. Царь в Петербурге был не только правителем Империи, но и «представителем Бога, поставленным Небом править нацией»[9]. Совсем не озабоченный тем, кто именно сидел на троне, и верящий, что царь был назначен Самим Богом, крестьянин «выражал почтение своему правителю почти суеверное». И однако, несмотря на эту кажущуюся наивность, русские крестьяне – как и вообще русские – были далеки от кротости и беспомощности. Императрица Екатерина II примерно веком раньше характеризовала своих подданных как «отличающихся проницательностью, здравым смыслом и энергией». Пинкертон, соглашаясь с этим, описывает русских так:
