— Почему ты такая? — не выдержал он.
— Какая? — сестра обернулась. Картинки еще яростнее, уже с каким-то шипением, наскакивали друг на друга. — Это, значит, я какая? — она отложила пульт, пальцы вцепились в спинку дивана, а она так и вцепилась в брата своими серыми пытливыми глазками. — Это, значит, я какая? — повторила, и всегда белые ее щечки, теперь вспыхнули в нервном румянце.
— Давайте разберемся! Я требую серьезно разобраться во всем этом! — наконец, захвативший собою эфир, яростно тряс с экрана жирным пальцем какой-то депутат в костюме.
— А он! — уже втираниваясь в брата этими серыми безбровыми глазками, воскликнула сестра. — Ты знаешь, что мы ему не нужны; что ты ему не нужен. Что он усыновил тебя, когда тебе уже было восемь лет. Ты об этом знаешь?!
Теперь Вадим упрямо уставился в телевизор, где все тот же депутат требовал каких-то разъяснений, и Вадиму очень захотелось расслышать — каких?
— Ты знаешь, как он унижал твою маму? — сестра говорила негромко, но с каждым словом готовая закричать. — Как ты вообще можешь о нем… даже думать, — нашла она слово. — Даже думать, — повторила, — об этом… — Резко отвернулась, схватила пульт… Фигурист срезал депутата; дети в дурацких плодово-ягодных костюмах захлопали в ладоши. — А я томат, — сгнусавил какой-то мальчик, и сестра выключила телевизор, прошипев: — Об этом примате. Как вообще о нем… думать, — вскочив, она вышла в кухню.
Все это Вадим уже слышал, и не раз. Слышал от сестры, но ни разу — вот так вот — от матери. Ни разу мама не сказала ничего об этом человеке, о котором и думать было нельзя, который был его отцом; и был отцом его сестры. «Не был, никогда не был», — говорила сестра. Вадим не спорил. У сестры был аргумент: «Значит, ты ненавидишь маму, раз ходишь к этому… — и еще была угроза, — я маме расскажу». — Пожалуй, последнее больше всего и раздражало Вадима. Сестра всегда начинала ябедничать вдруг и не к месту, это был ее расчет — чтобы эффектнее: когда ужинали или смотрели интересный фильм. Она знала, Вадим оставит ложку, не досмотрит фильм и непременно уйдет из комнаты, или вовсе на улицу; потому, что стыдно, потому, что все это при маме. И пусть — пусть прочувствует. «Оставь ты его», — говорила ей мама. «Оставить?! — возмущалась сестра. — Да он… Да он этим тебя предает, что ходит, что таскается к этому…» «Правда, Вадим, не ходи, не унижайся», — раз как-то сказала ему мама, сказала, когда зашла к нему в комнату и села на край кровати. «А я и не унижаюсь», — буркнул Вадим. «Ну, извини, прости меня», — ответила мама и больше не заговаривала об этом.
