...Когда зимой из саней ее потеряли да нашли, - брат мой говорил ей тогда: - Ну, племянница, видно, уж тебе до ста лет дожить! - До-жи-ла!.. Такой год страшный пережили! Такой голод вынесли, ну, думала, теперь уж лучше будет. Вот тебе лучше... вот! Мурочка!.. Муроч-ка!.. Родненькая моя!..
...Когда ей год еще всего, чуть начала ходить от стульчика к стульчику, - а носик у ней маленький был, как кнопочка, - приставишь к нему палец: тррр, - звонок... И она тянется тоже... своим пальчонком малюточным... И глазенки сияют, - очень довольна, что до моего носа дотянется, и тоже так: тссс... и хохочет-хохочет... Радость ты моя!.. Как же теперь?.. Несчастная я!.. А-а-а-а!.. Что же те-пе-е-ерь?..
И так долгие часы... Замолкают рыдания, успокаивается немного вздрагивающее тело, и начинается странный лепет, серый, осенний дождь воспоминаний... Перетасовываются, как в карточной колоде, годы. Нет разницы: год ли был Мушке, десять ли, пять или восемь... Что-то лепечут испуганные, раздавленные горем губы, - в слова, в жалкие, затасканные человеческие слова хотят как-нибудь, приблизительно, отдаленно, смутно, перелить для себя, осмыслить, что такое потеряно, чего больше не будет никогда около, что отнято кем-то невидимым в несколько часов... И не может перелить в слова... И все выходит не то... И от этого еще страшнее...
И лежащий около на полу, снятым с себя пиджаком закутавший голову, Максим Николаевич хочет внести поправки в этот не попадающий в главное лепет и представляет только тонкое, белое, извивающееся на их руках тело, страшные от боли белые глаза и потом этот рот ее, вытянутый трубкой... и не видно было, кто же с нею делал такое...
К утру Ольга Михайловна на минуту забылась, но, очнувшись, вскрикнула:
- Где мы?.. Едем?.. Максим Николаич, это вы?.. А Мура?.. А где же Мура?.. Мурочка!.. А-а-а-а!.. А-а-а-а!.. А-а-а-а!..
Это была жуткая ночь, и никогда раньше Максим Николаевич не был так благодарен рассвету...
15
Бледные, с воспаленными глазами, поднявшись, подошли они к своей дачке. Посмотрели на давно уж не крашенную рыжую крышу, - под нею там Мушка... и тут же отвели глаза к морю и к небу над ним, уже золотевшему.
- Женьку выпустить надо, - сказал Максим Николаевич.
А Ольга Михайловна спросила:
- Почему же не несут гроба? - И добавила тихо и невнятно, как девочка, робко глядя из-под ресниц в его глаза: - А вдруг она там очнулась... сидит на кровати...
Максим Николаевич молча дотронулся до ее локтя, отвернулся и поспешно пошел к Женьке не через двор, где было "воспрещено" им ходить, а в обход, кругом дачи.
