Потом взял он меня снисходительно за руку, подвел к окну и прочел по-французски собственноручно писанную бумагу.
При конце он сам от всего сердца засмеялся — и я обязан был смеяться.
«Чему вы смеялись?» — спросил он меня два раза наскоро, все еще сам смеясь.
«Тому, что ваше величество так хорошо обо всем ведаете», — отвечал я.
«Вот, вот! — сказал он, подавая мне бумагу. — Переведите это. Оставьте у себя подлинник, а мне возвратите копию».
Я пошел и стал переводить. В два часа пополудни я опять поехал во дворец, и граф Кутайсов доложил обо мне государю. Меня тотчас впустили, и теперь нашел я его одного.
«Садитесь», — сказал он очень ласково. Из благоговения я не тотчас повиновался. «Нет, нет, садитесь!» — повторил он несколько важно. И так я взял стул и сел против него у письменного стола.
Он взял французский подлинник: «Прочтите». Я читал не скоро и взглядывал иногда через бумагу. Он делал головою знак одобрения; потом благодарил меня ласково и сердечно за такой малый труд и отпустил истинно растроганного и восхищенного снисходительным его обращением. Когда только бывал кто близок к нему, тот подтвердит, что он умел чрезвычайно пленять и трудно, да почти и невозможно было не быть к нему приверженным.
Мне подарил он через два дня после того табакерку, осыпанную бриллиантами, ценою около двух тысяч рублей. Верно, никогда не заплачен был щедрее перевод слово в слово двадцати строк!
Императрице сказывал он, что познакомился со мною. «Он теперь из лучших моих подданных!»[20] — сказал он. Я это знаю от человека, при том бывшего.
Были люди, которые осуждали меня, что я не воспользовался прекрасным случаем просить государя о новых щедротах. Правда, он сам как будто ожидал такой просьбы, снисходительно милостивый взор его как будто ободрял меня к тому; но чувство мое не позволяло того, и, может быть, никогда не буду жалеть о том, что тут потерял.
Зато не выиграл ли я с другой стороны неоцененное благо: спокойствие, которое так долго было чуждо сердцу моему? Ибо теперь, когда я сам говорил с государем и видел открытым благородное сердце его, то исчез весь мой страх; я теперь его более любил, нежели боялся, и был удостоверен, как и поныне еще, что откровенность, прямые поступки, без низости, без потупления глаз, всегда ему приятны были. Должно только угождать небольшим его особенностям; а как это легко было!
После того разговора видел я множество опытов милости государевой[21]: когда только встречался я с ним на улице, то он всегда останавливался и с минуту благоволительно разговаривал со мною. Ко мне остался он по кончине своей всегда одинаков, милостив, снисходителен и благодушен. Признаюсь, что слезы мои льются, усыпая этими цветами благодарности гроб его!»
