«Интересно, что ты обо мне думал, когда мы были студентами?» – допытывается Джулия. Она обожает подобные допросы. Я начинаю издалека: у нас за домом есть детская площадка с песочницей, по выходным мы с дочкой лепим там куличи. Несколько месяцев назад я наблюдал такую картину: в песочнице работает – не играет, а именно работает – корейская девочка лет шести. Обливаясь потом, она копает яму, уже целый котлован выкопала. Рядом стоит ее отец и наблюдает за работой. Нашей полуторагодовалой Соне нравится такая игра: кореянка копает, а она, саботажница, бросает песок обратно в яму. «Сонечка, нельзя так делать. Если хочешь поиграть с девочкой, скажи: давай играть вместе», – это я провожу воспитательную работу. Но отцу копающей девочки мое миротворчество не по душе: «Пожалуйста, прикажите своей дочери оставить мою дочь в покое». Что на такое ответишь? Отвожу Соню в сторону, говорю: «Мы пойдем в соседний двор и будем играть в другой песочнице». Тут кореянка уже сама вступает в разговор: «В другой песочнице тоже нельзя, там копает мой брат. Понимаете, наши родители каждые выходные устраивают нам соревнование: кто быстрее выроет яму глубиной в человеческий рост. Пока что он всегда выигрывал, но я очень надеюсь тоже когда-нибудь выиграть…» Ну вот, когда она это сказала, я вдруг представил, что это – ты в детстве. Маленькая Джулия. Скажи, Джулия, когда ты была маленькой, тебя заставляли рыть ямы?
– Да-да, – хохочет Джулия, – и яму рыть, и воду из колодца носить… Нет, до такого изуверства в моей семье не доходили. На скрипке играть – это да, заставляли, как все корейские родители. Но ямы копать вроде бы никто никого не посылал. Хотя могли бы, наверное. Папа, как истинный кореец, ставил работу превыше всего. Дескать, труд облагораживает. Облагораживает, конечно, но ведь и заглушает много чего. Выживать проще, чем жить. Выживание – это просто долбежка в одну точку.
В первые месяцы в Рокривере, когда у нас было еще не слишком много пациентов, мы с Джулией часто болтали на посторонние темы. С ней было хорошо: оказавшись вместе со мной в «корейском» отделении, она с ходу взяла на себя роль моего гида-переводчика. Да и вообще была заботливым другом. Угощала целебным супом, когда мне приходилось дежурить в больном виде. Сама замечала, что у меня в кабинете недостает того или этого, и на следующий день приносила необходимую вещь (дырокол, органайзер, коврик для мыши) в подарок. Но внезапно ветер мог перемениться, и она начинала подозревать меня в каких-то дурных помыслах, обвиняла в двурушничестве («Думаешь, я не знаю, что ты пытаешься выжить меня из этого госпиталя?»). Когда я в свою очередь приносил ей что-нибудь в подарок, взрывалась: «Не нужны мне твои подачки». Писала пространные письма, которые начинались с примирительных объяснений («Не пойми меня неправильно…»), а заканчивались неожиданными упреками («До сих пор не могу забыть, как на втором курсе мединститута, когда мы с тобой готовились к экзамену по патофизиологии, ты вел себя так, будто ты профессор, а я двоечница-студентка. Ненавижу тебя за это!»). Я оправдывался и просил прощения, но мои оправдания только вызывали у нее новую вспышку гнева. И столь же внезапно гроза сменялась затишьем, и мы снова становились закадычными друзьями.
