В ту ночь выл холодный ветер, гулко бил по ржавым крышам мелкий колючий дождь. Темень хоть глаз коли (осень всё-таки). Пустынно, ни прохожих, ни любопытных зевак. Только я и он. Именно здесь я и пырнул его ножичком. Кухонным, из нержавейки…
Теперь всё это в прошлом, всё быльём поросло, похоронено под толстым слоем снега. И нет никому до этого дела.
Кроме меня. Не могу я так. Ноет душа-то, ох как ноет! Выкинуло меня из колеи, жизнь кувырком, наперекосяк пошла. Сумбур какой-то в голове, каша, бессмыслица. Поначалу-то, пока я в изоляторе отсиживался, ясность была во всём. Честно признаюсь: опасался, что засудят меня, влепят срок непомерный, но ещё пуще вышки боялся, которую прокурор мне сулил. Потому и шёл напролом, как защитник мой велел: мол, не при делах я, нет на мне никакой вины. Вот и получил, что хотел: оправдали. А как на волю вырвался, потерял ориентир, сбился с курса. Помутилось в мозгу, затуманилось. Не ожидал такого поворота, чего уж там душой вилять.
Наверное, так же себя чувствует утопающий, хватающийся за соломинку, которому вдруг несказанно везёт: соломинка-то оказывается спасительной! Так и я: надеялся на чудо, на соломинку, на нахрапистого адвоката моего, а в глубине души не верил, понимал, что всё это туфта, ничего из этой авантюры не выйдет, засудят меня, как пить дать засудят. Но всё равно продолжал хвататься за неё, за спасительницу — авось повезёт. И вот нате ж — повезло!
Не готов я был к такому выкрутасу судьбы. Не готов.
Где-то протяжно завыла собака. «Помер кто-то», — машинально скользнуло в мозгу. С крыши сорвался ком снега и глухо бухнул у кого-то во дворе.
Хватит. Пойду к адвокату. Он мужик головастый, может какую умную вещь подскажет. Как-никак, блеснул на суде, утёр всем нос.
Вернулся в центр городка, заглянул в суд, узнал адресок. Выяснилось, что снимает он комнатушку в двух шагах от площади. По шаткой, полусгнившей деревянной лестнице поднялся на второй этаж и боязливо приотворил дверь. А ну как попрёт он меня?
Адвокат оказался дома. Я увидел его округлую спину, восседающую за убогим обеденным столом. Он жадно, с аппетитом ел макароны по-флотски, обильно поливая их кетчупом. Челюсти его мощно сокрушали пищу, потная шея от натуги побагровела и вздулась сизыми венами, а лопоухие уши чуть заметно шевелились. Было ясно, что это важное занятие поглотило его всего целиком.
— Можно?
Челюсти вдруг замерли.
— А? Кто?
— Я это.
Он повернулся, посмотрел на меня, узнал и сразу как-то скис.
