И вот дальше про пожар этот я ничего не помню, а этот вот пряник, как его взял Коля и как сказал: "Все равно сгорим" - и начал есть, это я не забыл. Так, значит, это меня изумило!
Но грабителя я всего яснее помню - потому, может быть, что мне в ту пору было уже невступно три года.
Дело было летом, как раз во время уборки хлеба. Отец и все в доме были на поле. Остались в доме только мы трое с матерью: я, Коля и мой младший брат, еще грудной. На крыльцо к нам вошел нищий, как обыкновенно - в армяке рыжем и с мешком. Нищие проходили часто, и я бы не запомнил этого, как других не запомнил. Но этот меня ошеломил: он схватил мою мать за руки, когда она вынесла ему на крыльцо хлеба, протиснул ее через дверь в комнаты, протиснулся со своими мешками сам и крикнул: "А ну, щикатунку отмыкай!.."
С этого дня я и слово это, "щикатунка", на целую жизнь запомнил.
Знал ли этот в армяке (а высокий он у меня в памяти, в бороде седины никакой, борода черная) - знал ли, что дома и на всем хуторе никого, кроме нас, нет, или увидел это, когда пришел, и сразу задумал ограбить, и, может быть, подвода его ждала где-нибудь, - это уж впоследствии старался себе я объяснить, а тогда я, помню ясно, прижался к шкафу и смотрел на него не плача...
Высокий, выше отца, борода черная, нос хрящеватый и ноздри узкие... И в шапке, несмотря что лето...
Я помню, что мать отперла шкатулку (желтую, березовую, на комоде стояла), и он кинулся к ней сам, что-то выхватил и запихивал в мешки; а мать заламывала руки и плакала... Потом он по ящикам комода стучал, мать и их отпирала, и он зачем-то совал в мешки ее платья (одно, шерстяное синее, я очень ярко помню)... Потом мать вынула из ушей серьги и подала ему... Но он что-то еще требовал...
Он кричал матери: "А то и щенят твоих в мешок!" - и вдруг сильно дернул меня к себе за руку, и я залился плачем... И маленький, я помню, плакал, а Коля весь так и дергался за кожаным креслом, и рот у него был совсем, как говорят, сковородником...
Но вот нищий вдруг подхватил поспешно мешки свои, перебросил через плечо и к дверям кинулся: это он услышал топот лошади на дворе. И мать, конечно, услышала и за ним бросилась на крыльцо...
Потом - я так живо, как сейчас, это помню - отец мой (это он приехал с поля неожиданно совсем) перегнулся с седла и хлестал наотмашь грабителя арапником; а лошадь, серая, тонкоморденькая, вертелась и крутила хвостом...
Помню даже, какой Коля стоял тогда на крыльце: волосы у него поднялись ершом, рот трубкой вытянут, топает ногами и кричит: "Лупи его! Лупи его!.. Бей!.."
