- Ка-ак расторгнуть!..
Дрок выпрямился и начал белеть.
- Есть у нас сообщение... Вы, оказывается, эксплуатируете наемный труд...
- Я-я-я?.. Труд наемный?..
Дрок согнулся в поясе; шея, и щеки, и глаза его густо налились кровью.
- Это кто же такой... сообщение вам такое, а-а?..
И вдруг он ухватил Опилкова за руки:
- Говори сейчас!.. Тебе кто это, а?.. Сообщение такое...
Бегающие глаза Опилкова остановились на ком-то в толпе кругом, и он крикнул:
- Вот того гражданина сюда!.. Гражданин Дудич!..
- Дудич?..
Дрок мгновенно бросил руки Опилкова и обернулся. Увидел, - Дудич протискивался, чтобы уйти в коридор, но его остановили.
- Так Ду-дич это?
И, распихивая всех, Дрок подскочил к Дудичу.
- Ты где это взял, что я наемным трудом, а?.. А-а?.. Что я погорел, так тебе этого мало, ты у меня землю, землю оттягать хочешь?..
Тут Дрок взвизгнул как-то совсем не по-человечьи и кинулся на Дудича.
Замелькало, зарычало, завозилось и рухнуло с грохотом на пол между стоящих в два ряда деловых столов, и все кинулись оттаскивать оказавшегося сверху Дрока, по-звериному впившегося зубами в мясистый, плотный, гладко выбритый подбородок Дудича, хрипло вопившего от боли.
XI
На свое пепелище Дрок пришел уже только в полдень - черный, с провалившимися глазами, с обтянутыми мослаками скул.
В это время Фрося, держа маленькую на руках, оглядывала самое привычное для нее в сгоревшем доме - плиту, прочно сложенную подслеповатым Заворотько, и встретила его радостью:
- Вот дивно мне: плита вся в целости!.. И дымоход тоже до самого боровка. Я дрова туда клала - ничего, горят. Тянет, - ей-богу, правда!
Дрок поглядел страшными, угольноогненными глазами в ее робкие, выцветшие, с потускневшими золотыми жилками и медленно повел раза три головой.
- По-ды-хать, а она про какую-сь плиту!.. Э-эхх!
Заскрипел зубами, раздул ноздри.
- Телку продадим. Все равно ее только кормить зря зимою, - тихо сказала Фрося.
- Ну-у?.. "Тел-ку"!.. Что "телку"?.. Там на меня уж и протокол составили и землю отымают, а она...
Тяжело задышал, поднял оба кулака вровень с ее лицом и, когда ребенок залился плачем, пошел в сарай.
Там он лег в углу на прелом сене, покрытом сухою кожей Маньки, и так лежал долго, ничком, и, если б не шевелились пальцы босых его ног, то сжимаясь, то разжимаясь все время, Фрося могла бы думать, что он спит.
О протоколе каком-то и о земле, которую будто бы отнимают, она не думала: просто это было то совершенно лишнее, что уже не вмещается в мозг, и без того переполненный, даже не проникает в него: дотронувшись, отскакивает - и только.
