Жена стояла и курила в окошко. Вид у неё был поэтический и неземной: нимфа дома завелась. Волосы ручьями стекают по плечам, согнутая нога подставляет взгляду пяточку, лёгкая футболка обтягивает позвонки и рёбра. Тягостный и полный жизни вздох.
Коля поцеловал её в пятку, и они выкурили по сигарете. Лиза о работе не говорила. Только мечтательно бросила:
— А скоро Чехия… — И улыбнулась, покруглев скулами.
Костя сначала замялся сам, а потом замял сигарету — в пепельницу.
— Кхм… Эм-м-м… Видишь ли…
— Что? — Лиза предчувствовала нечто.
— Я сегодня сдал путёвки, на работе устроили балаган, а платить заставили меня, прости, — на одном дыхании выпалил Костя.
— Мы что, снова никуда не поедем? — Она очень хотела поехать.
— Лиз, ну прости меня! Я больше не буду. — Костя ухватился руками за её нежную головку и поцеловал её в самое темечко.
— Одно и то же! Одно и то же! Да это же ад, Костя! И духота, духота!
— Тише, Лиз, тише. Ну что ты! — Он обнял её и гладил вздрагивающую спину. — Праздник — такая же ерунда, как и будень. Он тоже проходит.
— Ты врёшь, врёшь! — билась Лиза, из объятий, впрочем, не вылезая.
— А может, и вру…
Уложив Лизу спать, Костя снова полез смотреть новости.
Странное дело: на острове Татышева расплодились медведи. Пришла пора охотникам расхлёбывать эту кашу.
Глаза — слипаются, не видать — ни зги, мотор — ворчит, время — ползёт.
Последние двенадцать часов я мечтал о матрасе, спальнике или хотя бы ровной поверхности доски. Последние двенадцать часов я хотел заболеть какой-нибудь сонницей, чтобы она — на всё наплевав — сразила меня сном прямо за рулём. Последние двенадцать часов я вёл по пустынной дороге, готовой напрочь исчезнуть в ночи, разбитый и немножко погнилый УАЗик, в народе известный по простецкому прозвищу «Буханка».
Я ехал уже второй день: всё без сна — на энергетиках и сигаретах. Я переносил лишения мужественно: но именно эта ночь — эти двенадцать часов — убивали. Хотелось забыться: впасть в спячку: как медведь.
Даже придорожный отельчик мне вряд ли бы помог (а искушения были), вокруг было настолько тихо, что если бы мне приспичило остановить мотор и просидеть в этой звенящей тишине хотя бы пару минут, — я верно бы сошёл с ума.
Не было ни света, ни звуков. Казалось, что вообще ничего нет.
С тех пор, как свет погасили, — ещё вчера, в десять, — я не встретил на дороге ни одной машины, ни одного зверька. Упорно и бессмысленно вглядывался я в выхваченный фарами из тьмы асфальт. Трасса была не ахти — вся в колдобинах. А всё равно странно.
