Я делился рагу с Вафлей и обменивался с ней взглядами
Когда я доел, мне предложили сигаретку и чай в железной подкопчённой кружке. Молчать продолжали. Только светлячки там и сям подмигивают, да треплется флагом огонь.
Закурив, я уставился в костёр. Хороша комедь: занесло Бог весть куда! Надеюсь, Сюся не звонит по моргам… Почему-то думалось о делах, оставшихся в Москве, — окончить четвёртый курс, отдать гитару Эдику, устроиться на работу, предложить-таки Сюсе жить вместе…
Сигарета с чаем расслабляли, — и я увлёкся огнём: он жрал, бегал и приплясывал. Были язычки-меланхолики, они жались по краям «колодца» — чахли и всхлипывали… Я смотрел в центр, на самый жар: тянул руки к теплу — и всё не мог дотянуться: обжигает. А какие там страсти! Рыжи́тся, мечется всё! Правда, и эти полешки прогорят… И снова в черноту идти.
Пока я курил и наблюдал битву пламени с деревом, — никто так и не заговорил. Я чувствовал себя лишним, — без меня болтали и шутили, поди! Но под костёр даже молчание делается священным… Все смотрят на огонь, пленённые, и будто бы решают некую загадку.
Только сигарета кончилась, как Вовчик предложил:
— Давайте каждый расскажет про свой первый поцелуй?
— Тогда встаёт проблема, какой поцелуй считать первым. Первый вообще или первый с любовью? Кроме того, придётся решать, кто из нас сталкивался с любовью действительной, — заметил Антон. — В любом случае, это сентиментально весьма. К тому же у нас гость, так что…
Мне захотелось сказаться своим:
— Я могу рассказать про свой первый поцелуй.
Они посмотрели на меня недоверчиво. Я разуверился, могу ли.
— Раз так, давайте я расскажу, как сюда угодил, — сказал Вовчик.
— Да слыхали уже! — отмахнулся Петруха. Это он устроился на земле: лежал на боку, а теперь перевернулся на спину с намерением уснуть.
— Всё равно нам ещё сидеть и сидеть, — сказал Вовчик.
Я поддержал (всё равно в ночи дороги не найти) и, разморённый, лёг на дрова. Под головой моей оказалась Вафля, — но она не возражала. Вовчик стал рассказывать:
— В школе меня все дразнили евреем. Понятия не имею, с какой стати. У меня ни носа, ни чего. А всё равно: иду я по коридору, а мне кричат: «Жид, жид, по верёвочке бежит!» Учителя пытались защитить, но как-то неловко. «Как будто евреи — это что-то плохое», — математичка сказала. А с задней парты её крикнули: «Это жиды Христа распяли!» Ну да.
Дошутились, значится. Я решил, что я еврей. Копал родословную: поляки были, украинцы были, даже финн затесался. Евреев — ни шиша. А всё-ж-таки воспринял я серьёзно: стал ходить в синагогу. Потолковал с местным раввином, он мне объяснил, как у них там всё. Ну что? Обрезание, купание в микве — не страшно. Я стал изучать Тору. Отказался от свинины, отрастил пейсы, не расставался со своей кепи. В общем, повёл жизнь всей школе на смех.
