Оно катилось, руки в боки, широкой полосой, охватив более ста изб, более ста риг, ломая ребра потолков и стен, размахивая в воздухе снопами соломы, как оранжевыми платками с черной каймой.
Стояли и глядели люди.
Из общего шума огня и гула голосов изредка вырывались односложные бабьи вскрики:
- Матрешка занялась!
- Яшка-кузнец занялси!
- Глянь-ка, глянь-ка, - Лукерья занялась!
- Ягодки!.. Страсти-то какие!..
Крестились; влажно всхлипывали; утешали.
У мужиков были лохматые волосы и отупелые глаза.
- Хлеб сгорел, - ведь это что?
- Под итог теперь нищие...
- Нищие и есть... и боле никаких...
- Кабы хлеб был, промаялись как-никак, а теперь шабаш.
- Крышка... С чего тут взяться?
Говорили спокойно и уверенно.
В простые, тысячу раз повторявшиеся слова теперь вложены были все расчеты, и не нужно было больше никаких слов.
Плясало красное.
То веселое, то буйное, то хихикающее, то свирепое.
Вгрызалось в небо и землю, жрало то, что было сухо и готово, трескуче облизывало листья ветел, притворялось измученным и отдыхало на обугленных бревнах и вдруг неожиданно и пушисто вспыхивало снова.
Огромное оно было и румяное, а толпа людей убогая и серая.
Мелькнула нелепая простоволосая баба в шушуне, и уныло загудел, как ветер в трубе, ее исступленный голос:
- Родимы-и... Лошаденка сгорела!.. Родимыи-и...
Две кошки - одна желтая с белым, другая черная, - жалобно мяуча, завертелись около тлевших развалин.
- Кис-кис-кис! - отозвались им ребятишки.
Но кошки не слышали. С озабоченными остроухими мордами они искали свои бывшие избы, метались, встревоженные, по горящим обломкам, потом пропали в огне, сначала пестрая, а за ней черная.
- Кис-кис-кис! - кликали ребятишки.
В красной раме огня на среднем плане все струилось в синем дыму, становилось волнистым и легким, как отражение, и увидели там на струистой избе воздушного человека в дерюге, с багром в руках: отстаивал избу, отбивал летящие головни, как вражьи стрелы. Вспыхнула за его спиной изба, и исчез в дыму человек.
Толпа шарахнулась было вперед и задохнулась в нестерпимой жаре; кто-то повалился от зноя, кто-то визгливым голосом закричал истерично; чумазый белобрысый мальчонка, евший червивое яблоко, бросил его на землю и захныкал.
- Православные!.. К храму идет! Православные, спасайте, бога ради!..
Это бежал о.Роман, седой, страшный, без шляпы, в опаленном подряснике, худой: пять тонких костяшек на правой руке, пять на левой.
Колокольня одевалась в черный дым, как в рясу; она притихла и стала ниже; яркие разводы, белые на синем, пугливо потускнели. Прямо перед ней пылал высокий осокорь - и ветки его были четко видны, все красные, точно скованные из каленого железа.
