Шарло, помня о револьвере в его брючном кармане, остановился в отдалении, глядя ему прямо в лицо.
— Я думал, вы давно ушли.
— Я решил остаться.
— Здесь?
Каросс мягко заметил:
— В конце концов, дом-то принадлежит мне.
— Кароссу, который сотрудничал с немцами?
— Нет. Жану-Луи Шавелю, который проявил малодушие.
— Но, решив сыграть Шавеля, вы забываете две вещи.
— Мне кажется, эта роль у меня получается неплохо.
— Если вы намерены изображать Шавеля, вам нельзя будет войти в дом или вам снова плюнут в лицо.
— А во-вторых?
— Все это давно уже не принадлежит Шавелю.
Каросс опять хохотнул и оторвался от забора, не вынимая руки из кармана с револьвером — «на всякий случай». Он сказал:
— У меня имеется на это два ответа, милейший.
Потрясенный такой самоуверенностью, Шарло крикнул ему:
— Перестаньте паясничать!
— Видите ли, — мягко возразил Каросс, — мне без особого труда удалось уверить ее в правильности моей версии.
— Версии чего?
— Того, что произошло в тюрьме. Понимаете, я там не присутствовал, поэтому мне проще добиться правдоподобия. Словом, я прощен, мой дорогой Шарло, вы же, напротив, заклеймены — простите мою улыбку, ведь я-то знаю, какая это вопиющая несправедливость, — заклеймены как лжец. — Он весело и звонко захохотал, как будто ожидая, что его противник оценит с эстетической точки зрения всю комедийность ситуации. — Вам, Шарло, надлежит убраться вон. И притом немедленно, сию же минуту. Она на вас страшно зла. Но я уговорил ее выплатить вам триста франков жалованья. Итого, вы мне должны шестьсот, любезнейший. — Он даже сделал вид, что протягивает за ними левую руку.
— А вас она оставляет? — спросил Шарло, держась все так же в отдалении.
— Что же ей еще делать? Представьте, она даже не слыхала о декрете от семнадцатого числа — впрочем, и вы, вероятно, тоже? Ну конечно, вы ведь газет здесь не видите. По этому декрету все сделки о передаче недвижимости, заключенные в период немецкой оккупации, объявляются недействительными в случае опротестования одной из сторон. Вы что же, и вправду об этом не задумывались? Хотя меня и самого осенило только сегодня утром.
Шарло смотрел на него с ужасом. У него на глазах старый актер Каросс, обрюзглый и отвратительный, как свинья, превратился в Каросса идеального — надменный, плотоядный, он стоял, непринужденно привалясь к земной оси, и предлагал ему все царства мира в виде отчего дома и шести акров собственной земли. Все это он может получить, если пожелает, — это или же свои прежние неразменные триста франков. С утра он чувствовал близость сверхъестественного — умирала старуха, и сверхъестественный мир приблизился вплотную, в дом явился Бог в портфеле кюре, а где Бог, там и Враг, он — тень Божества, горькое доказательство бытия Божия. Снова раздался дурацкий смешок актера, но Шарло слышал за ним идеальный сатанинский хохот, самодовольный, панибратский, приглашающий.
