К молодому прапорщику, стоявшему у магазина, обратился он вполголоса:
- Этак, пожалуй, доведет народ до того, что войска стрелять по нем станут, а?
Прапорщик - он был очень тонок в поясе и желт лицом, может быть только что выпущен из лазарета, - поглядел на него подозрительно, как-то чуть перебрал синими губами, чтобы ответить, но ничего не сказал - отвернулся. Это даже не то чтоб обидело, это испугало Полезнова. Для него как-то само собой стало ясно, что надо спешить выбраться не только отсюда, с Невского, но вообще из Петрограда, к жене и малышам в Бологое, что полковника Абашидзе он может и не застать дома (а он только квартировал на Знаменской), что добраться теперь до интендантства еще труднее, чем до квартиры Абашидзе, что теперь вообще нужно думать не о делах - никто здесь, в бесчисленных толпах на улицах, явно о делах не думал, - а о том, как бы самому уцелеть.
Очень упорно и очень отчетливо он думал: "Я не бобыль какой-нибудь, которому все равно... У меня - жена, дети... Раз тут такое что-то заварилось, мне надо дома сидеть..." И когда он выбрался, наконец, к Знаменской площади, он стал спокойнее. Тут было куда свободней. Но что особенно поразило его здесь - это кучка гимназистов-малышей, не старше двенадцати, с хохотом бросавших снежками в памятник Александру III.
После этого показалось ему, что и вокзал должен быть закрыт и что поезда должны застыть здесь на рельсах, как где-то в парке застыли вагоны трамвая. И очень удивило его, что дверь вокзала перед ним отворилась, что вокзал, как всегда, был полон пассажиров, что носильщик - бляха № 168, - к которому обратился он с коротким вокзальным вопросом: "Поезд на Москву?", ответил ему на ходу так же коротко: "В час дня".
Тут, стало быть, ничего не изменилось: в час дня поезд отходил ежедневно.
Кассир из окошечка подал ему билет, как всегда (он нарочно взял билет второго класса); швейцар в дверях пропустил его на перрон.
Тут еще был старый, привычный порядок, и, садясь в свой вагон, Полезнов подумал даже, не слишком ли он поспешил.
В уюте мягкого купе очень ярко представлялась ему недавняя девица со слитками червонного золота из-под мерлушки (он иначе никак бы и не мог назвать такие волосы - слитки). Рядом с нею такой невзрачной казалась теперь (именно теперь, в вагоне, когда вот-вот тронется и повезет к ней поезд) его жена, ни к чему располневшая за годы войны. Белесые волосы ее, он знал, были жидкие, и раньше, начиная чесать их, она плакала, так много их оставалось на гребешке, плакала и швыряла гребешок на пол. Теперь на полных плечах облезлая голова ее казалась маленькой и, если не присмотреться, чужой. Впрочем, по праздникам, когда ходила в церковь или в гости, жена пришпиливала к своим косичкам покупную косу...
