, – даже сейчас, вспоминая, сладко содрогнулась она от этого слова, – «жалких обывателей, погрязших в трясине своих романтических грез». Пытался заставить их уважать силу, решительность, здравый смысл, требующий «убрать с дороги» всякого рода путаников, прожектеров и трусов, которые, прячась от «вызовов времени», не желают знать, что жизнь – это борьба, в которой есть победители и побежденные, и, как все слабаки, почему-то думают, будто им ничто не грозит и они смогут кисейными занавесочками своих идиотских фантазий остановить «порыв свежего ветра». Вместо мышц у них жир да складки обвисшей кожи, вместо выносливости – вялость и апатичность, вместо чистого взгляда – бегающие глазки мелочных эгоистов, и вместо трезвого чувства реальности – сладкие миражи! Не хотелось бы увлекаться, но атмосфера здесь удушающая, так можно охарактеризовать, – глядя на подполковника, горько воскликнула госпожа Эстер, – всю здешнюю ситуацию, в которой приходится жить, хотя ей понятно, что рыба гниет с головы, но об этом она говорить не будет, ибо следственная комиссия и сама могла видеть на улицах города, к чему приводит некомпетентность органов власти, и, конечно, необходимые выводы сделает… И в этот момент, покраснев, вспоминала теперь госпожа Эстер, она уже плохо понимала, что говорит, ощущая все более неудержимое влечение к подполковнику, который – не дожидаясь, пока героическая «спасительница города» придет в окончательное замешательство – кивком поблагодарил ее за доклад и в сопровождении «такого многозначительного взгляда» попросил присутствовать на допросах; да, он произвел на нее впечатление (прокатилась теперь по ней волна тепла), а тот кивок вконец свел ее с ума, и сердце уже не одним ударом, а жарким биением подтвердило, что после пятидесяти двух лет, в течение которых никто не мог «привести его в действие», все же нашелся… кто-то… кому это у-да-лось! – мужчина, который сразу околдовал ее, с которым с первых минут завязался «немой диалог» и который мог сделать (то есть не мог, а сделал, поправилась она, вспыхнув) то, о чем она даже думать не смела! Смог убедить ее в том, что «и впрямь существует такое чувство», что это не только в дурацких романах бывает, когда «с первого взгляда», когда «слепо», когда «навсегда», что бывает, когда ты стоишь, словно пораженная молнией, и страдаешь, не зная, чувствует ли другой то же самое, что и ты! Ибо с тех пор как начались допросы, в течение долгих часов она именно так и «стояла» в зале и, хотя при этом не забывала следить за дознанием, ход которого принимал все более благоприятный для нее оборот, всем своим зачарованным существом все-таки пребывала в плену удалившегося в тень подполковника. Что так привлекло ее? Его стан? Его поза? Поступь? Ответить на это она затруднялась – во всяком случае, пока между ними «все не решилось» – и, мучаясь в жерновах двух переживаний («Он думает обо мне!» и «Он меня даже не замечает!»), ждала, что он прямо сейчас! вот-вот! встанет, приблизится к ней и каким-нибудь жестом откроет ей свои чувства! Она вся пылала внутри, ощущая себя то на вершине блаженства, то в пучине отчаяния, но по ней это не было заметно, потому что даже после того, как им удалось без мучительных интермедий – и в том, что касалось дела Валушки, с самым удачным благодаря ее самообладанию результатом – освободиться от затесавшегося туда (но, слава богу, не выдавшего своего имени) Эстера, а также при обоюдном немом согласии отослать с разными поручениями Харрера с лейтенантом и наконец остаться наедине, словом, даже тогда она была в состоянии владеть своей мимикой – но не эмоциями, ибо их, подавила она в уголках рта счастливую улыбку, уже не могла бы сдержать никакая сила. Взяв еще одну вишенку, она положила ее в рот, но раскусывать не стала, а просто обсасывала, вспоминая при этом последующие десять-пятнадцать минут, проведенные в опустевшем конференц-зале: подполковник извинился за допущенную только что вспышку ярости, она успокоила его, мол, неудивительно, когда в окружении такого количества жалких слюнтяев настоящий мужчина теряет терпение, потом речь зашла о положении в стране и, как бы между прочим, в виде краткого диалога, о том, насколько идут ей «эти маленькие сережечки», что «одна сторона» с благодарностью отрицала, а «другая» с горячностью подтверждала. Говорили они и о будущем города, и о том, что ему «требуется сильная рука», между ними не было никаких контроверсий, конкретные же задачи, заглядывая ей в глаза, инициировал подполковник, стоило бы обсудить сегодня же, но в более спокойной обстановке, с чем она – после минутного размышления – согласилась и предложила, поскольку частная ее жизнь целиком подчиняется интересам общества, встретиться за чашкой чая с печеньем у нее на квартире – в доме за номером 36 по проспекту барона Венкхейма… Несомненно, все это было предначертано свыше, констатировала она, слегка кивнув, и кончиком языка медленно раздавила вишенку о нёбо, ведь как иначе можно объяснить эту внезапность влечения, взрыв чувств и вообще тот факт, сегодня уже очевидный, что они нашли друг друга, ибо наряду со всей сладостью этой встречи ей и теперь самым удивительным представлялись стремительность, с которой они осознали, что созданы друг для друга, невероятная скорость, с которой они сошлись, то обстоятельство, что для нее – и, как выяснилось, для него тоже – все действительно «было ясно» с первого же момента, потому им и не потребовалось больше тех самых десяти-пятнадцати минут, чтобы (вспомнились ей сказанные позднее слова подполковника) «навести понтонную переправу». Без каких бы то ни было сомнений и колебаний готовилась она к вечерней встрече, занимаясь, словно между прочим, неотложными делами объявленного, но обещающего быть недолгим междуцарствия: выступала с речами у подворотен, успокаивала плачущих, обещая, что уже завтра «начнется восстановление города»; затем – поскольку про «хитрости с чемоданом» можно было забыть – наняла грузчиков и переправила предварительно упакованные Харрером пожитки из переулка Гонведов в дом на проспекте Венкхейма; она выделила не особо сопротивлявшемуся Эстеру, через которого события как бы переступили, комнату для прислуги, а сама расположилась в гостиной, вышвырнув из нее дряхлую мебель и поставив свою (стол, стул и кровать). Она надела самое красивое платье (черное бархатное, с молнией во всю спину), вскипятила воду для чая, выложила печенье на покрытую салфеткой алюминиевую тарелочку и тщательно зачесала волосы за уши. Иных приготовлений не требовалось, потому что в лице этих двоих – подполковника, явившегося ровно в восемь вечера, и ее самой, не способной заставить молчать свои чувства, – встретились две чистейшие страсти, слепые ко всему окружающему, две души, связь которых тут же выразилась и в телесном слиянии. Пятьдесят два года ждала она, и ждала не напрасно: в эту великолепную ночь от истинного мужчины ей довелось узнать, что «тело без души – ничто», потому что незабываемый поединок, продлившийся до рассвета, означал для нее не просто доводящее до экстаза физическое блаженство, но и открытие – на заре она уже не стеснялась этого слова – настоящего чувства
