– хотя в данный момент вряд ли можно было бы отрицать, что блуждать по этому лабиринту и одновременно с напыщенным видом делать такие дурацкие заявления – не что иное, как жалкая причуда. Но, как бы то ни было, он их делал, а с той минуты, когда во время очередного привала у газетного киоска на Ратушной улице его друг, неверно истолковавший последнее восклицание Эстера, заявил ему успокаивающим тоном, что ему известна причина этой «странной безлюдности» в городе, он думал уже только об одном: если, уладив дело, им удастся вернуться домой, то какой способ будет самым целесообразным, чтобы забаррикадироваться вместе с Валушкой в доме на проспекте барона Венкхейма? Ибо его уже не интересовало, что тут будет происходить, не интересовало, что грядет вслед за мусором, не интересовало ничего, кроме одного: как бы «еще до конца представления» скрыть этого чудака, занесенного сюда бог весть каким ветром, в надежном месте; замаскировать, как «мирную мелодию в какофонии», спрятать где-нибудь в доме, чтобы никто никогда не нашел его, спрятать – стучало в его мозгу – как последнее воспоминание о том, что когда-то реально существовал этот, последний быть может, представитель сиротливого и щемяще-трогательного поэтического заблуждения. Он слушал вполуха восторженный отчет Валушки об утренних впечатлениях – о ките на площади Кошута, который, словно магнит, притянул к себе не одних только горожан, но даже – с очевидным и вместе с тем объяснимым преувеличением свидетеля вещал его друг – «и сотни людей из окрестностей», однако на самом деле Эстер думал теперь только о том, сколько времени имеется в их распоряжении для того, чтобы превратить дом на проспекте в неприступную крепость «на случай возможной беды». Тем временем его друг продолжал: «Да там просто весь город!» – и когда они двинулись по главной улице к угловому зданию Водоканала, каковое название в последние месяцы приобрело несколько саркастическое звучание, стал вдохновенно живописать, какое чудесное зрелище ожидает их, когда они вместе – что явится кульминацией их прогулки – обозреют это бесподобное существо; однако его рассказ о матером циркаче в грязной майке, о многочасовом ожидании заполонившей рыночную площадь толпы, а также о неимоверных размерах и фантастическом, сказочном виде кита не только не отрезвил Эстера, но даже наоборот, только масла в огонь подлил, ведь из того, что он видел вокруг, напрашивалось лишь то заключение, что этот дьявольский монстр если и может стать кульминацией, то не их каторжной прогулки, а скорее тех «бесконечных приготовлений», которые переживает мир. Если он, этот монстр, вообще существует, вздохнул сокрушенно Эстер, а не живет, вместе со всей этой публикой и матерым аттракционщиком, в воспаленной фантазии его друга, способной заселить эту необъяснимую пустоту кем угодно; сам же блестящий аттракцион существует, по-видимому, только на вывешенной у скорняжной мастерской афише, на которой тушью или, может, обмокнутым в чернила пальцем, кто-то еще добавил корявыми буквами: «ВЕЧЕРОМ – КАРНАВАЛ». Сколько он ни оглядывался по сторонам, все признаки указывали на то, что, помимо бродячих кошек, живыми душами в этой пустыне были только они с Валушкой – если, конечно, кисло подумал Эстер, считать позволительным так неточно и упрощенно характеризовать их убогое состояние. Ибо нельзя отрицать, что зрелище, которое они являли, было довольно странным: вцепившись друг в друга, они еле влачились в сторону углового здания Водоканала и, сражаясь на ледяном ветру буквально за каждый метр, на самом деле напоминали скорее двух слепых инопланетян, нежели респектабельного господина с его верным спутником, отправившихся убеждать сограждан принять участие не в чем-нибудь, а в движении за чистоту их города. При этом им нужно было согласовывать два способа ходьбы, две разные скорости и даже, можно сказать, два разных вида беспомощности, поскольку каждый шаг Эстера совершался по этой призрачно освещенной местности так, будто он был последним, то есть походка его была как бы приготовлением к остановке, между тем как Валушке приходилось все время сдерживать свое неутолимое желание ускорить темп, да еще – поскольку Эстер явно зависел от него – приходилось скрывать, как ему, превосходившему вес учителя разве что мерой энтузиазма, было тяжело под грузом тела, с угрозой для собственного равновесия навалившегося на его левое плечо. Можно было бы даже утверждать, что Валушка тянул и тащил за собой учителя, а Эстер, наоборот, тормозил Валушку, что Валушка, по сути, бежал, в то время как Эстер, по сути, стоял на месте, однако на самом деле рассматривать их перемещение по отдельности было бы неуместно уже потому, что в этом неловком, мучительном, спотыкающемся продвижении слились воедино их отличающиеся по характеру шаги и отсутствующая или чрезмерная энергичность; больше того, их неуклюжая сцепленность и очевидная взаимозависимость не давали им быть отдельно Эстером и отдельно Валушкой, представляя их двойственность в одной замысловатой фигуре. В этом призрачном сочленении шаг за шагом продвигались они вперед, и сами, как едко заметил про себя Эстер, «под стать дьявольскому кошмару похожие на обессилевшего потустороннего лешего», на заблудшего демона, скитающегося в виде жалкой тени с двумя сросшимися телами, опирающейся одной рукой на палку, а другой весело помахивающей судками; миновав крохотный скверик перед Водоканалом и безмолвное здание Кассы рабочей взаимопомощи, они столкнулись у Джентльменского клуба Чулочно-носочной фабрики с тремя господами; все они – поскольку в тех тоже было не слишком много жизни – могли бы взаимно принять друг друга за привидения; вплоть до момента счастливого узнавания господа стояли, как было заметно, в полном оцепенении, будто к земле приросли, ожидая неправедного удара судьбы, медленно приближающейся к ним в виде страшного чудища. «Троица самых смелых!» – обратил Эстер внимание Валушки, все еще разглагольствующего о ките, на пепельно-серую группу людей (проглотив, дабы не расстраивать друга, продолжение фразы: «…если предположить, что тут, кроме них, еще кто-то остался…»); затем после короткой передышки, вразумив его относительно их задач в связи с поручением госпожи Эстер, он двинулся на противоположную сторону улицы, готовый с достоинством встретить первые мутные волны радости узнавания и растроганности от выпавшей на их долю чести – словом, все то, что страстно хотели, но никак не могли толком сформулировать трое господ, счастливо опознавшие в Эстере и Валушке живых людей. «Нужно что-то предпринимать!» – прокричал один из них, когда они утомились приветствовать его и Эстеру удалось наконец освободить захваченную ими руку; это был тугой на ухо господин Мадаи, имевший неисправимую привычку «в ходе обмена мнениями» благим матом орать в уши несчастных жертв, и хотя с этим призывом тут же согласились и двое других господ, их позиции относительно того, что именно нужно предпринимать, как выяснилось, весьма расходились. Сочтя, что тема их разговора во вступлениях не нуждается, и признав за Эстером роль хозяина положения, господин Надабан, дородный мясник, снискавший среди влиятельных горожан немалое уважение своими «чувствительными стихами», заявил, что он, со своей стороны, хотел бы привлечь внимание собравшихся к необходимости единства, однако господин Волент, мастер Башмачной фабрики и одержимый любитель всевозможных технических ребусов, покачал головой и предложил в качестве отправного принципа общих действий здравый смысл, с чем не согласился господин Мадаи, который, призвав остальных к молчанию, опять наклонился к Эстеру и во всю глотку гаркнул: «Бдительность, вот что нам требуется, господа!» Разумеется, ни один из них не дал повода усомниться в том, что обозначенные ими ключевые понятия – «бдительность», «здравый смысл» и «единство» – служат лишь многообещающими прологами к ответственным рассуждениям и что все они ждут не дождутся, когда смогут изложить свои неопровержимые аргументы, между тем Эстер – испытавший не меньшее облегчение оттого, что у входа в Джентльменский клуб Чулочно-носочной фабрики наткнулся на «трех живых идиотов», – конечно, предвидел, что будет, когда эти герои, трясущиеся как овечий хвост, вывалят на него свои разногласия, и чтобы предупредить их атаки и как можно скорее передать слово Валушке, который стоял чуть поодаль, рискнул осведомиться у господ, в чем причина такого (как можно понять по их горькому тону) единодушного пессимизма. Вопрос, видимо, изумил их, и на мгновенье три взбудораженных взгляда как бы сбежались в один, ибо никто из них не предполагал, что Дёрдь Эстер, человек, который – как было сказано в одном давнем памятном адресе – «благодаря выдающемуся таланту осветил нашу повседневность золотом возвышающего искусства», бывший кумиром общества и, как писал о нем в одном своем панегирике господин Надабан, служивший «нам унылых будней альфой и омегой», – словом, никто и представить себе не мог, что Эстер, оказывается, ни о чем не знает; а с другой стороны, существовало ведь до смешного простое объяснение этой неосведомленности, состоявшее в признании известной рассеянности высоких умов и их стремления держаться подальше от мирского шума, и сие – ну конечно же! – означало, что они трое являются теми избранными счастливчиками, кому предстоит просветить выдающегося сына их родины относительно ужасающих перемен, которые наступили в городе, – короче, найти это объяснение и осознать свою исключительность было для них делом одного мгновения. Со снабжением перебои, школы и учреждения, в сущности, не работают, наперебой заговорили они, ситуация с отоплением из-за нехватки угля просто катастрофическая. Медикаментов нет, со скорбными лицами жаловались они, автобусы и машины простаивают, а нынешним утром отключился и телефон, окончательно решив участь города. Так мало того, воскликнул горестно господин Волент, да к тому же еще, возопил господин Надабан, и в довершение ко всему, вскричал господин Мадаи, появился еще этот цирк, который перечеркнул последние надежды на прорыв и восстановление порядка, этот аттракцион с кошмарным китом, который мы простодушно пустили в город и с которым теперь уже ничего не поделаешь, ибо эта в высшей степени странная, приглушил голос господин Надабан, весьма подозрительная, закивал господин Мадаи, наводящая ужас компания, мрачно нахмурился господин Волент, прибыла нынче ночью на площадь Кошута. Не обращая внимания на Валушку, который смотрел на них со смесью грусти и замешательства, они заявили Эстеру, что речь, несомненно, идет о преступной шайке, но добиться от них каких-то конкретных фактов было довольно трудно. «Их там человек пятьсот!» – сказал кто-то из них, между тем как другой настаивал, что вообще-то в труппе их двое; что же касается самого аттракциона, о нем они то говорили как об ужаснейшей вещи на свете, то утверждали, что это всего лишь повод для того, чтобы с наступлением ночи какая-то непонятно откуда взявшаяся толпа обрушилась на ни в чем не повинных граждан. Этот кит, говорили они, совершенно тут ни при чем, а потом вдруг оказывалось, что на самом-то деле он и есть причина всех неприятностей, но когда они заявили, что эти «злодеи» уже занялись грабежами и при этом – все до единого – неподвижно стоят на площади, Эстер решил, что с него достаточно, и жестом дал знать, что он хочет говорить. Люди напуганы, опередив его, быстро добавил господин Волент, мы не можем так просто на это смотреть, подхватил господин Надабан, и сложа руки ждать, своим характерным тоном высказался господин Мадаи, пока на нас обрушится катастрофа. Ведь тут дети, вытер слезу господин Надабан, несчастные матери, трубным голосом взвизгнул господин Мадаи, и главное, заключил возбужденный господин Волент, в совершенно реальной опасности то, что дороже всего для нас, – тепло домашнего очага… Представить себе, чем закончился бы этот жалобный хор трех бравых организаторов сопротивления, разумеется, можно, но только теоретически, ибо Эстер, воспользовавшись кратким мгновением общей подавленности, взял слово и, учитывая их взвинченное состояние, решил облегчить душевные муки троих господ, заверив их в том, что безвыходных положений не бывает, нужна только непреклонная воля, и тогда есть надежда, что ситуация переменится. Коротко и без лишних предисловий он изложил им программу общественного движения «ЧИСТЫЙ ДВОР, ОПРЯТНЫЙ ДОМ», суть которого, на его взгляд – он повел глазами поверх их голов, – говорит сама за себя, после чего попросил молодого друга посвятить уважаемых господ в детали, сам же, отметив, что он облечен полномочиями не только «главного мусорного смотрителя» в рамках их городского движения, но и «инспектора всегалактической свалки», добавил, что, со своей стороны, ни секунды не сомневается в успехах их будущей организаторской деятельности. С трудом дождавшись, пока его спутник подробно проинструктирует трех господ относительно их задач и передаст им список, Эстер, ограничив прощальную церемонию скупым взмахом длани, повернулся на каблуках и оставил троицу переваривать услышанное. Он был уверен, что семя прекрасного замысла госпожи Эстер пало на благодатную почву и все, что ему осталось, это стереть из своей памяти события последней четверти часа; так он и сделал, и когда трое господ, изумленные молниеносным прощанием, но вскоре очухавшиеся, разразились согласными воплями: «Да, воспрянуть! Замечательная идея! Здравый смысл!.. Единство!.. Бдительность!.. Вот что самое главное!» – он этого даже не услышал и, черпая силы в сомнительном утешении, что этим нечеловеческим испытанием своего терпения наконец-то освободился от свалившегося на него бремени, вернулся к своим еще только вырисовывающимся планам и попытался с возможной тщательностью обдумать, как ему теперь быть. Он знал, что известие об «успешном осуществлении акции» должно быть непременно и своевременно доставлено его жене («А ведь уже без нескольких минут четыре!»), в противном случае вечером ее угроза будет приведена в исполнение, и потому – положив конец попыткам Валушки, который пришел в замешательство от услышанных только что бредней, непременно доказать ему необоснованность опасений по поводу цирка – заявил, что «с сознанием честно выполненного долга» он отправляется домой, а его, Валушку – он загадочно посмотрел на друга, пока что не раскрывая ему сути своего плана, – он настоятельно просит, чтобы, выполнив свое поручение в переулке Гонведов, тот незамедлительно возвратился к нему. Валушка, конечно, пытался протестовать, мол, он не может отпустить его одного, да еще по такому морозу, не говоря уж о том, «что же будет тогда с китом», и Эстер, вновь отложив свои размышления о тактике предстоящих действий, вынужден был обосновать собственную позицию чуть подробней, объяснив Валушке, что все будет в порядке и волноваться ему не стоит. «Видите ли, мой друг, – сказал он, – я вовсе не говорю, что мне по душе эта беспощадная тирания холода, равно как не утверждаю, будто являюсь тропическим существом, вынужденным дрожать в царстве вечного снега, тем более что, как вам хорошо известно, снега нет и уже никогда не будет. Однако если вы сомневаетесь в том, что я смогу проделать по этому холоду и без посторонней помощи оставшиеся несколько метров, то смею заверить вас: я на это способен. И еще, – добавил он, – не стоит жалеть о том, что кульминация наших сегодняшних похождений не состоится. Право слово, я с удовольствием познакомился бы с его величеством, но согласитесь, что в данный момент это невозможно. Вообще-то, – улыбнулся он спутнику, – я всегда нахожу приятным наблюдать существа, пребывающие в той точке эволюции, в которой с радостью застрял бы и я, но эта прогулка меня утомила, а встречу с вашим китом ведь можно устроить и завтра…» Его голос звучал уже вовсе не так, как прежде; он и сам знал, что стремление быть остроумным чувствовалось в его словах гораздо яснее, чем само остроумие, но поскольку в них прозвучало скрытое обещание, Валушка, пускай неохотно, принял его предложение, и в оставшееся до их расставания время ничто больше не мешало Эстеру прорабатывать план их грядущего общего бытия. Вскоре он пришел к заключению, что для того, чтобы сделать их дом пригодным для жизни, им, пожалуй, достаточно будет только забаррикадировать подворотню да заколотить окна (все остальное за них уже сделала госпожа Харрер с ее разрушительной страстью к уборке), и с чувством облегчения тут же принялся размышлять о том, «как она будет выглядеть, эта совместная жизнь». Валушку, с неослабным вниманием продолжал Эстер балансировать посреди гипнотической топи, он поместит в комнате по соседству с гостиной, как можно ближе к себе, и воображение уже рисовало ему их «идиллический завтрак вдвоем», чтобы затем погрузить в «тишину безмятежных вечеров». Они будут сидеть, представлял он себе картину, в глубочайшем покое, гонять кофеи, а на обед – по крайней мере дважды в неделю – будут готовить горячее; молодой его друг, как обычно, будет рассказывать ему свои звездные байки, а он, по обыкновению, что-нибудь возражать ему, и им будет совершенно неважно, существует ли еще за окном этот мир с его погружающимися в неизвестность мусорными кулисами… Он заметил (и оттого даже несколько смутился), что, дойдя в своих планах до этого места, он странным образом умилился, однако, оглянувшись еще раз по сторонам и вспомнив все свои злоключения, пришел к выводу, что ввиду пошатнувшегося здоровья («да и старости, что греха таить…») такое проявление эмоций вполне простительно. Он взял у Валушки холодные как лед судки, строго-настрого наказал ему, чтобы, покончив с делами, он тут же отправлялся к нему, затем снабдил друга еще несколькими советами, попрощался и вскоре, где-то у переулка Семи вождей, потерял его из вида.
