— Я думаю, было бы лучше, если бы он смотрел на нее. Особенно, когда он понял, что она просто не в силах оторвать от него взгляд. Понимаешь, что я думаю? — сказал Якоб Сюнниве Грипе, матери своей жены. — Все уставились на нее, а Марен не замечала ничего. Не слышала звуков, не замечала взглядов, улыбок, не замечала, что гости были чересчур уж дружески настроены. Я думаю, многие понимали, каково ей. Было так тихо, понимаешь. Она подносила вилку ко рту так осторожно, словно боялась нарушить тишину. Когда она выпивала маленькими глотками женевер, она ставила рюмку на стойку так, будто боялась, что дом развалится на кусочки.
— Она и вправду сидела у стойки бара? — спросила Сюннива. — У стойки, которую Толлерюд никогда не моет. Об этой плесневелой стойке ходят разные страшные истории. Она и вправду сидела там и ела? Она ведь у меня привередливая. Дома ест только то, что я приготовлю или что сама сварит, поджарит. Вообразить, чтобы она сидела у стойки бара и ела? Нет, не могу!
— Я тоже. Но она сидела там ночью несколько часов и не сводила с него глаз. Тюбрин Бекк говорил по-норвежски с акцентом. Голос не сказать чтоб низкий, как сперва показалось, но он говорил тихо и больше слушал других. Даже не вставил слово за вечер, а только слушал, что другие скажут.
— Так ли это? — сказала Сюннива.
— Ну разве что спросил об этом идиотском польском судне. Да еще что-то у знакомого из своей команды, который тоже зашел в бар.
— Марен слышала?
— Знаешь, такая неразбериха была, — сказал Якоб. — Он мог где угодно заваруху устроить. Вроде бы сидел тихо, неприметно, а все только его одного и видели. Клянусь тебе, он грек. Выглядел-то он точно, как грек. Или индиец.
— Ты хоть раз видел индийца?
— Нет.
— Он голландец, — сказала Сюннива. — Обычный голландец, плавающий так долго в Норвегию, что знает норвежский. Он из Амстердама. И ничего странного здесь нет. Ничего загадочного, — сказала она громче. — Просто не понимаю, как можно утверждать, что он грек.
— А, может, русский, — предположил Якоб.
— Ты скажешь! Могу поспорить, что он не знает ни одного русского слова.
— А я говорю, что он русский.
— Теперь, Якоб, тебе бы в самый раз помолчать.
Все это говорилось средь бела дня, когда они сидели перед засолочными цехами, прислушивались к возне на чердаке, где рабочие ремонтировали трос. Когда разговоры там смолкали, было слышно, как стучали по полу деревянные башмаки и громыхала платформа, перевозившая ведро с клеем.
