Сперва ее помощь была проста той самой отрадной простотой, о какой я мечтал при жизни с Фирой, первой женой, потом в тюрьме, в лагере и совсем недавно с Клавой, – такой естественной и такой трудно добываемой простотой: Галя старалась не мешать мне работать. Я приходил из лаборатории усталый, мы ужинали чем Бог послал, – он посылал скудно, он был скуповат, наш северный Бог, – лотом на часок я вздремывал на диване, а Галя сидела на единственном нашем стуле, что-то читала, или осторожно примащивалась у меня в ногах. Поспав, я присаживался к столу и писал до двух-трех часов ночи, подкрепляя себя временами глотками «получифирного» чая. Я не оборачивался от стола, чтобы не отвлекаться, я знал, что Галя, тихая как мышь, лежит на диване с книжкой в руках – была ее пора отдыхать. А когда стакан опустошался, неслышно появлялся другой, полный прозрачного, красно-темного, как гранат, настоя. Я не оборачивался, просто протягивал руку, я знал, что стакан на обычном месте. И только в середине ночи, когда замирали все звуки за окном и даже гудение уличного трансформатора приглушалось, моя рука, автоматически протянутая в сторону, доставала не чай, а пустой стакан. Тогда я оборачивался. Галя спала. Я улыбался и заканчивал работу – без чая писалось трудней. Теперь предстояло самое хлопотное – перевернуть Галю на бок, не разбудив ее. Диван был экономной конструкции, мы двое, тогда еще худые, могли спать только лежа бочком. Любая попытка завалиться на спину без замедления приводила к тому, что почивающий с краю оказывался на полу. Два-три раза в ночь один из нас просыпался и толкал другого: перевернемся на отдохнувший бок. Мы прижимались друг к другу и мирно спали еще какое-то время.
Пассивная помощь вскоре перестала устраивать Галю. Она заметила, что мой почерк не из тех, которые радуют машинисток. Я со скорбью признался, что еще не встречал машинистки, которая бы согласилась, без умильных упрашиваний и дополнительной платы за вредность, перепечатывать мою писанину.
– А ведь почерк у тебя внешне такой аккуратный, – вслух размышляла Галя. – Правда, буквы как-то по-готически стремятся вверх. Хочешь, я перепишу твою рукопись для машинисток?
Так появилась внушительная амбарная тетрадь, куда Галя страницу за страницей переписывала роман. Несколько месяцев усердного труда – и вся первая часть романа переселилась в «амбарное» помещение. И сейчас эта книга хранится у меня в тумбе: на полку поставить нельзя – не помещается ни на одной книжной полке, даже сконструированной нашей мебельной фабрикой, из расчета отнюдь не на современные небольшие книги, а разве что на инкунабулы и средневековые рукописные фолианты. Когда выпадает случай, я с нежностью беру эту состарившуюся книгу, перелистываю ее пожелтевшие страницы – и мне слышится аромат нашей с Галей творческой молодости.
