Мои воспоминания | страница 6
Маме через военкомат удалось устроиться в столовую эвакогоспиталя поварихой — это была ее профессия. Немцы подступали к Нальчику. Мать пошла в военкомат и упросила взять её в госпиталь. Через неделю она со старшиной-стариком приехала на запряжённой лошадьми телеге за Мариком и его сестрой, и семья разместилась в госпитале.
Брат Борис, несмотря на стопроцентную слепоту одного глаза (в детстве ему мальчишки бросили в глаз негашеную известь), убедив медкомиссию, ушел на фронт. Он заявил: «Чтобы стрелять, левый глаз не нужен! На фронте мой отец, воюет старший брат Саша, и я должен быть с ними!». Ушел на войну и погиб. И мама с Мариком и сестрой остались втроем. Потом было несколько военных голодных лет…
«Интересна история моего рождения», — рассказывает Марк Штейнберг. «В 1934 году встретились в Одессе три родных брата Штейнберги. Старший — хирург из Львова — приехал на симпозиум в «Еврейскую» больницу; мой отец Пётр, 1888 года рождения; и артист еврейского театра их брат Марк. Брат-львовянин по просьбе отца осмотрел мою маму, установил диагноз: миома, — и, договорившись с хирургами, назначил день операции. Уже лёжа на операционном столе, мать почувствовала биение ребёнка. Львовский дядя сказал: «Вставай, Роза, иди домой и жди сына». Это оказалось правдой. За месяц до моего появления артист Марк умер на сцене, и при моём рождении я получил его имя, а впоследствии — профессию артиста эстрадного оркестра. Отец добровольно пошёл на фронт, ему было уже 53 года и призыву он не подлежал, но он знал — это его гражданский долг, пошел и погиб…
И вот я живу — за них за всех…».
«Пока я помню — я живу»
Повествуя обо всем понемногу из своей жизни и своей музыкальной судьбы, я буду, так или иначе, «вращаться» вокруг воспоминаний об одесской военно-музыкальной школе, так как в ней прошли годы моего становления. Трудные это были, тяжёлые послевоенные годы… Я — дитя войны.
Хорошо помню первые её дни, и даже голос Молотова по радио, начало войны возвещавший. В июле 41-го бомба взорвалась на Херсонской улице, в детском отделении больницы, где я лежал. Посыпались стёкла, упал угол потолка на детишек со скарлатиной. Нас спустили в подвалы, где расставили кровати. На каждой по 3—5 детей от 3-х лет до 9-ти лет. Вечером многих родители забрали уже с осложнениями.
Когда мама работала в эвакуации в госпитале, я помогал ей. Больничные палаты — брезентовые палатки на 4—6 человек. Медперсонала, естественно, не хватало. Я бегал между ранеными — кому воды подать, кому утку. Один весь забинтованный, открыты лишь рот и глаза, всё просил курить, курить… Я собрал окурки, распотрошил и скрутил «козью ножку», прикурил у костра — и в палатку. «Дядя, дядя»! — но он уже был мёртвый. Я — к другому, но этот давно уже холодный…