Меня его одержимость пугала, но больше — злила. Я привязался к Ярославу, а когда он начинал погружаться в области совсем мне чуждые — спорт, акробатику, актерство — чувствовал себя лишним колесом его цирковой кибитки.
Когда он убегал на репетиции или тренировку, время растягивалось в серый, скучный Бермудский треугольник. Я не помнил, чем занимался по вечерам раньше, до него. Неужели так же неприкаянно бродил по дому, начинал и бросал читать книжки, пялился в окно?
Ярослав играл в новаторской театральной постановке о цирковой династии Валленда. Послушать его, это были потомственные безумцы. Однажды во время переезда они потеряли страховочную сетку и начали выступать вовсе без страховки. Полсемьи стали калеками или погибли, но оставшиеся в живых продолжали балансировать над бездной на проволоке.
Мы спорили до хрипоты.
— Это же идиотизм, — кричал я. — Рисковать жизнью — и ради чего? Скажи, ради чего?! Чтобы какая-нибудь домохозяйка ахнула и зажмурилась? Чтобы какой-нибудь толстяк на секунду перестал жевать кукурузу? Ах-ах! Краткий акт никому не нужного героизма. Вершина актерского кривлянья!
— Да пойми ты наконец, это искусство! — кричал Ярослав. — Искусство управлять собой. Своим телом, своими чувствами. Это вызов самому себе. Принимаешь его — чувствуешь себя живым. Разве это кривлянье — когда по-другому жить просто не можешь?
— Все равно — безумство, — бурчал я.
Заканчивал он наши споры каким-нибудь примиряющим высказыванием, что в ванне, мол, тоже опасно: можно поскользнуться и удариться головой о кафель, так что теперь, не мыться? Но я слышал в его словах превосходство смелого человека над человеком трусоватым. «Если бы ты САМ попробовал…», — как будто говорил Ярослав. И невысказанная обида еще долго клокотала в моей груди.
В общем, он боготворил этих Валленда. Играл Карла — основателя акробатической династии. «В юности», гласила ремарка. Как только юность героя заканчивалась, на сцену выходил отец Ярослава — крепкий, седеющий по вискам вагант, безупречно подхватывал центральную линию, натянутую проволокой над глубоким каньоном, и разворачивал ее по-настоящему, с грохотом, слезами, со всей камнепадной мощью таланта. В мистическом родстве двух продолжений: отца в сыне, героя юного в герое зрелом — тоже был некий сакральный смысл, от которого режиссер приходил в неописуемый восторг и уже дал огромное интервью в газете. «Летающие» — называлась эта статья, я сохранил ее.
