– Виноват! – падая на колени, едва мог проговорить уничтоженный старик. – Кругом, как есть, виноват… И прощения просить не смею. Затмился, окаянный… Виноват, матушка ты моя! Больше не знаю ничего…
– Виноват, верно. Но… не совсем… Встаньте. За вину и бранила вас… А за это вот возьмите. За то, что не побоялись моей пользы ради себя под ответ подвести.
Красивая рука протянулась к пораженному секретарю с золотой, осыпанной бриллиантами, украшенной ее портретом табакеркой, из которой государыня нюхала почти всё время, пока читала грозную, притворную наполовину отповедь Храповицкому.
– М-мне?! Мне! Мм-мма… Матушка ты моя…
И, не имея сил ничего больше сказать, старик так и зарыдал радостными, счастливыми слезами, ловя руку Екатерины, целуя складки ее платья.
– Будет на сегодня… Будет, встаньте… С неба слезы… тут слезы… Кругом слезы. Встаньте. Берите. Это вам на память. Я женщина, и притом пылкая. Часто увлекаюсь. Прошу вас, если заметите мою неосторожность, не выражайте явно своего неудовольствия и не высказывайте замечаний, но раскройте вашу табакерку и понюхайте… позвучнее… Я сейчас пойму и удержусь от того, что вам не нравится. Идет?
– Раб твой, матушка… Умереть прикажите, ваше величество, – и не задумаюсь!
– Ну, поживите еще… сколько придется. За работу сядем. Что у вас есть? У меня тут тоже набралось кое-что…
Вооружившись очками и своей лупой, Екатерина приступила к просмотру докладов, принесенных Храповицким, слушала его соображения, приводимые справки. Но скоро неотвязная дума овладела ее душой. Отложив в сторону бумаги, снимая очки, она вдруг заговорила простым, дружеским тоном:
– Слыхал, что у нас тут делается?
– Да, слыхал, матушка. Ох, слыхал…
– Так это неожиданно… Подумаешь… Я тебе скажу, как это было…
И Екатерина взволнованным голосом передала Храповицкому все, что произошло между нею и Мамоновым вчера.
– В ответ на мое предложение… когда я придумала так ловко… Une retraite brillante[12], он вдруг так написал… Посуди сам: каково мне было? Juger du moment![13]
– Ясно себе представляю, – хорошим французским языком ответил Храповицкий, больше на этом языке объяснявшийся во время докладов. – Это возмутительное бездушие и дерзость…
– Нет, скорее – глупость и нерешительность. Он опасался… А хуже, что я с самого сентября переносить должна была. Положим, светлейший мне намекал тогда. Я внимания не обратила. Сейчас вот пишу ему… Слушай: «Если зимой тебе открылись, зачем ты мне ясно не сказал тогда? Много бы огорчения излишнего тем прекратилось… Я ничьим тираном никогда не была и принуждение ненавижу. Возможно ли, чтобы вы меня не знали до такой степени и считали за дрянную себялюбицу? Вы исцелили бы меня в минуту, сказав правду, как и теперь оно свершилось. Бог ему судья…»
