Болезнь оказалась чуть ли не панацеей от всех этих невзгод. Я наконец-то могла отставить мучительное чувство ответственности за то и за это, сопряженное с постоянным ожиданием, что ни с тем, ни с этим я не справлюсь, так как не хватит ни времени, ни сил. Всю ответственность за то, что со мной происходит, на себя взяли врачи — они строго и четко указывали мне, что я должна пойти туда-то и выполнить то-то, причем задания эти (все это были обследования) были легкими и вполне посильными для меня. Они планировали мою жизнь на довольно большой промежуток времени вперед, давали мне больничный, который, безусловно, на время затыкал рот всем моим работодателям, они несли ответственность за то, что со мной будет; от меня совсем не зависело, удачно ли пройдет операция, что покажет биопсия, каким будет качество жизни после болезни, буду ли я вообще жить — все это решалось и определялось помимо меня; меня просто ставили перед фактом, и в этом было огромное облегчение.
Моя хроническая усталость находила усладу в том, что все остальное время — много времени — мне можно было просто лежать: блаженство, о котором я даже и не мечтала до болезни. Мне можно было читать все, что я захочу, а не то, что необходимо по работе. Я, наконец, выспалась и отдохнула. Можно было забыть о грузе домашних забот. Сын был уже достаточно взрослым и самостоятельным, чтобы дома обходиться без меня, и с этой стороны у меня тоже беспокойства не было. Для родителей я сразу стала «бедненькой», и все конфликты были забыты. С благодарностью отдаю им должное — в случае, если бы болезнь имела тяжелые последствия — инвалидность или необходимость тягостного и продолжительного лечения, — я могла бы рассчитывать на всяческую помощь с их стороны, несмотря ни на какие конфликты. В больничной обстановке не было ничего для меня мучительного или досаждающего, я почти наслаждалась ею — настолько сильно отличался в положительную сторону мой больничный образ жизни от того, что было до больницы.
Я почему-то совсем не думала о том, что болезнь может убить меня. То есть, умом я, конечно, это понимала, но эта мысль как-то не проникала в меня глубоко, не охватывала меня и уж совсем не заставляла страдать. Может быть, мне и не жалко было бы расстаться с жизнью — с той, которая была до больницы. Всем этим и объяснялось мое переживание, столь поразившее психолога — я не только не была оглушена или подавлена болезнью, я ей тихо радовалась. Психологу такое состояние больного перед онкологической операцией показалось столь необычным, что она сочла необходимым организовать психиатрическую консультацию для меня. Консультация состоялась, с очень представительным составом консультантов, и несколько позже стороной до меня дошло, что очень авторитетный профессор-психиатр подозревает у меня шизофрению. Что ж, каждый судит со своей колокольни. Спасибо ему, что он не стал портить мне последующую жизнь соответствующими оргвыводами. Я же, со своей стороны, думаю, что этим людям просто не хватило фантазии и жизненного опыта, чтобы понять, что жизнь до раковой опухоли бывает мучительнее, чем сама эта опухоль…».
