– Вы будете по этому скучать? – спрашивает он, указывая жестом на корабль, на море, на ту жизнь, которой я живу. – Или дворцовая роскошь вам больше подходит?
В словах принца улавливается намек на презрение, и я негодую, ощущая подтекст, мол, я его использую, чтобы зажить в более комфортных условиях, тогда как, на мой взгляд, меня просто переводят из одной тюрьмы в другую.
Принимая боевую стойку, я отвечаю:
– Думаю, нам обоим глупо притворяться, будто кого-то волнуют мои желания, не правда ли?
Пока он взвешивает мои слова, у него на переносице появляется крохотная морщинка. Он как будто намеревается что-то сказать, однако проходит мгновение, он делает шаг в сторону, и я понимаю, что мы больше не одни. Собираются его телохранители, равно как и некоторые люди моего отца.
– Пора, – говорит Торин, и я хмурюсь, поскольку не до конца понимаю, что он имеет в виду.
И только потом до меня доходит. Нет! Не может быть! В своем опрокинутом мирке я даже подумать не могла о том, что должно свершиться сегодня по традиции Гадюки. Я всегда считала, что это миф, выдуманный для того, чтобы отбить у Гадюк всякую охоту ставить что-то или кого-то выше своих королей. Это ведь не может быть правдой. Однако выражение лица Торина впервые читается безошибочно, и я понимаю, что его предупредили. У меня от ужаса сводит живот, и я бы удрала, если бы было куда.
На палубу выходит отец, щеки его раскраснелись от рома, глаза налиты кровью, и он подзывает нас.
Не остается ничего, кроме как подчиниться.
Когда мы с Торином подходим к нему, вся команда смыкается в круг.
Церемония скрепления уз началась.
Я не знаю, куда смотреть, поэтому надеюсь, что никто не видит, как по моей коже сыпью расползается страх. Просто гляжу вперед, пока от усилий мои глаза не застилает влага. Потому что я знаю, что грядет, знаю, что не смогу этого избежать, так что глаза у меня на мокром месте не из-за напряжения, а от слез, которые я пытаюсь загнать обратно. Теперь к нам приближается Клив, держа серебряное блюдо, на котором лежит цепочка, составленная из множества звеньев, горящих жаром печи. От одного их вида мое сердце заходится паническим криком.
Отец надевает толстые рукавицы и велит мне поднять левую, а Торину – правую руку. Наши запястья смыкаются, и, вероятно, чувство, что уж лучше я побегу, брошусь за борт и погибну смертью, которой боюсь больше остальных, чем сделаю это, передается через кожу, потому что, к моему удивлению, Торин обращает на меня свой взгляд.
