Я помню громадные дачные участки — у Каменских сплошной редкий лес и сплошная тень, у Новиковых деревья от дома в сторону станции и ухоженный участок с воротами и местом для въезда автомобиля.
Я помню проулок между кварталами, выложенный таким крупным булыжником, что там не только ездить, но и ходить было невозможно.
Но… Меня всегда удивляли подробность и дотошность мемуаров — например, Анны Павловны Керн.
А у меня мозаика каждодневного существования не складывается в единую картину и там такие пробелы и выбоины…
Но между этими дачными сезонами на «42-ом километре» были и другие места Подмосковья…
…Снятся мне гудки электричек
И поселок поутру сонный.
Помнят здесь меня аж три дома,
Подозреваю, что был четвертый.
И на всех досках половиц
Бегал мальчик еще несмышленый.
Вру, на третьих бегал мой сын
К моей радости неразделенной.
Ну и где ты, поселок сонный?
Где дома, что века пережили?
Где вы годы, что пролетели
И зачем-то в душе ожили?
Сроки вышли.
Я — на конечной.
Дальше пропасть,
Покой и нежность.
Я уйду с улыбкой беспечной,
Вспоминая поселок дачный…
Нас, пацанву конца войны, чем-нибудь удивить было трудно.
Теперь стало модно отлавливать на улице молодых людей — чаще девушек — и задавать им странные вопросы типа: с кем на Куликовом поле воевал Кутузов, кто утонул подо льдом загнанный воинами Кутузова, с кем его величество Багратион заключил мирный договор…
И получать не менее удивительные ответы.
Я не помню, чему меня учили в школе на уроках истории, но хорошо помню учителя истории. Плотный мужчина в полувоенной форме, неизменно сдержанный и вежливый по фамилии Левин.
Помню один случай — нянечка за что-то сильно нас ругала, а он подошел к двери в класс.
Как он ругал эту нянечку! Ругал сильно, без привычных нам нецензурных слов, но громко и выразительно. Главное, что он повторял несколько раз — нельзя кричать на детей.
А потом спокойно вошел в класс и как всегда спокойно поздоровался с нами.
Мы потом узнали его историю, историю разжалованного полковника.
Рота рывком овладела небольшим концентрационным лагерем — еще не успели заледенеть трупы расстрелянных, еще не остыли автоматы.
Полковник построил оставшихся заключенных и спросил — что с ними делать?
Смерть! Смерть!
И всю съежившуюся толпу охранников и обслуги расстреляли враз.
А полковника разжаловали за расстрел военнопленных.
В те годы преподаватели-мужчины были редкостью — у нас на всю школу были два: этот историк и математик, быстрый без возраста Александр Соломонович Ходоров, или попросту Соломон.
