Гримберт размышлял о том, как распалить посильнее поутихшую было свару между Теодориком и Герардом, но вдруг почувствовал, как смолк шепот среди рыцарей. Будто все слова и мысли в одночасье выдуло из шатра невесть как забравшимся внутрь ветром. Оттого в наступившей тишине он отчетливо услышал звонкий голос герольда:
- Его светлость императорский сенешаль, герцог Гиенньский Алафрид.
И сразу вслед за этим:
- Его сиятельство Лаубер, граф Женевский.
Герцог прошествовал к возвышению, высоко подняв голову, рыцари расступались перед ним, как глина, размываемая стремительным ручьем. Гримберту даже показалось, что если бы кто-то из них замешкался, его снесло бы в сторону еще до того, как он коснулся бы богато расшитого бархатного камзола, столько в невысокой фигуре его светлости императорского сенешаля было энергии. Вместе с ним зашел и граф Лаубер – Гримберта неприятно удивило то, что держится он не за герцогом, как полагалось по протоколу, а по правую руку от него, почти по-приятельски. Но сейчас он не собирался на это отвлекаться.
Алафрид поднялся на свое возвышение и остановился, молча разглядывая собравшихся в шатре рыцарей, баронов и графов. Человеческое море, взволновавшееся было и забурлившее с его приходом, стало быстро стихать под этим взглядом, и даже голодное ворчание раубриттеров сделалось как будто тише.
Иногда Гримберт задумывался, сколько же лет по воле Господа прожил в мире Алафрид, и каждый раз приходил к мысли, что выяснить это невозможно.На вид ему можно было бы дать сорок пять – возраст прихода мудрости, когда мужчина, подобно клинку, остуженному в ледяной воде, окончательно избавляется от юношеского жара, обретая взамен холодную острую силу истинного ума.
Спокойное волевое лицо грубых черт, брызги серебра в густых волосах, высокий и мощный, как бронеплита, лоб и выступающий тараном подбородок, скрытый короткой бородой – Гримберт не знал, что за лекари творили личину господина королевского сенешаля, но знал, что они создали настоящее чудо. Сколько надо колдовать над плотью, используя секретные технологии Святого Престола и еретические инкунабулы, чтобы сосредоточить в одном лице властность строгого отца, кроткое смирение пастыря, уверенность мудреца и ярость воина?
Гримберт полагал, что никогда этого не узнает, даже если наводнит своими шпионами столичный Аахен, как не узнает и истинного возраста сенешаля. Есть тайны, которые империя хранит в самом дальнем сундуке, и каждый, кто излишне близко протянет к нему руки, может мгновенно их лишиться – как тот мальчишка, что испачкал «Тура» нынче утром. Не потому, что империя зла или стыдлива. Империя, как и всякий большой механизм, совершенно бездушна. Однако ей свойственен инстинкт самосохранения, чудовищно сложный, разбитый на сотни и тысячи частей и автономных механизмов, многие из которых за древностью лет превратились в бесполезную архаику.
