Его руки по-прежнему прижимают её к его телу, не давая отодвинуться ни на дюйм, сам он молчит, скользя раскаленными губами по её шее, рисуя языком на её коже странные узоры, заставляя ее хватать ртом воздух.
Она ощущает себя бестолковой. Вот сейчас, когда она вроде бы не проявляет никакого сопротивления, когда она уже окончательно решила, что согласна на эту ночь — только на эту, потом, наверное, будет легче отстаивать свои принципы, — желательно бы хоть как-то ответить Генри на его такой неукротимый порыв. Ей богу, от табуретки и то было бы больше отдачи, чем от Агаты сейчас. Она проводит ладонями по его спине, ощущая, как под тонкой тканью рубашки напрягаются мускулы. Сложно понять, возымело ли это хоть какой-то эффект — Генри по-прежнему не издает ни звука, лишь хрипло дышит и не отрывает губ от её плеча, с которого уже спустил рукав расстегнутого платья, но Агате показалось, что он прижал пальцы на её коже чуть крепче, и это дает слабое ощущение ликования. Он прячется от неё за панцирь, не желая намекать, сколь сильно она его волнует, но даже в этом панцире он, оказывается, не так уж неуязвим. Она тянет ткань его рубашки вверх — смертельно хочется ощутить под пальцами именно его кожу. Добирается — вжимает пальцы в горячую спину, практически как кошка «подбирая когти». Вот теперь ошибиться невозможно — Генри действительно издает короткий, низкий, горловой стон, прямо-таки впившись пальцами в её бедра, сжимая их так, что от его напора перехватывает дыхание. Агата силится не запаниковать, все это для нее в новинку, подобная напористость слишком близко подходит к её страхам. С одной стороны, все тело уже пылает, будто его огонь перекинулся на неё, с другой — рассудок орет благим матом и требует, чтоб её сейчас же стошнило от ужаса. Агата сглатывает ужас в который раз, жмурится, плотнее прижимается к груди Генри, пытаясь спрятаться в его руках от отравляющих ей вечер мыслей. Он снова приникает к её губам, и ей ощутимо легчает. Все в порядке, она с ним, потому что сама этого хочет, и никак иначе. Ей действительно хочется, и потяжелевшие груди, и с каждой секундой усиливающийся спазм внизу живота являются тому свидетельствами.
Агата расстегивает несколько верхних пуговиц рубашки Генри, и он стаскивает её через голову, так резко отшвырнув её от себя, будто ткань жжет его сильнее распятия. В этот раз Агата прижимается к нему сама, не дожидаясь, пока он вновь притянет её к себе. Касается ладонями его груди, практически раскаленной кожи, скользит по плечам. Раздается треск, и Агата даже не сразу понимает, что это был практически предсмертный вопль её платья, — Генри, видимо, надоела эта преграда между их телами, и он разделался с ней без особых церемоний.
