- А иногда жуткие бывают минуты, - сказал он, глядя на меня и ласково смеясь милыми глазами, - жуткие, не забудешь. Звонят мне по телефону. "Вторая рота отказывается выступать на позицию". Видите ли, командный состав прежде подделывался под старших, под свое начальство, ну, а теперь под армейскую массу, боятся. Вот ротный, вероятно, под шумок и шепнул: "Товарищи, просите, чтоб соседнюю роту послали. А то все вы да вы. Небось заморились". Ну, рота обрадовалась и уперлась. "Не пойдем, замучились, посылайте соседнюю роту". Ну, тут, знаете, одной секунды упустить нельзя. Беру трубку и говорю спокойным и отчетливым голосом: "Я иду в роту. Если к моему приходу рота не уйдет на позицию, то ротный будет расстрелян, взводные будут расстреляны, отделенные будут расстреляны", и положил трубку, не слушая никаких объяснений. Потом пошел в роту. Шаги делаю коротенькие, и кажется, будто бегу. С четверть версты идти, а мне кажется, будто я их пробежал. Вхожу - никого... Гляжу, из балки хвост роты подымается - на позицию пошли. Гора с плеч свалилась: если бы застал, расстрелял бы, как сказал, иначе нельзя. И вот это напряжение постоянно.
- Устали?
- Да нет, - заговорил он радостно, - чего уставать-то? Некогда уставать-то - день и ночь ведь.
Как молодой конь, выпущенный в раннее утро во весь повод, несся он, и ветер резал его, и травы и цветы ложились под ним, и пена клочьями неслась назад, а ему все мало, он все наддает, все прибавляет, и нет конца бегу. Таким в работе, в строительстве армии, в строительстве дисциплины армии был этот юноша, с залитыми румянцем щеками.
Среди боевой тревоги, среди реющей смерти, бессонницы, напряжения, как непрерывно падающие капли, комиссар непрерывно внушает красноармейцам, за что они бьются, что было прежде и что теперь, и что грядет огромное м и р о в о е счастье человечества.
Маленький городишко, заброшенный и скучный - в снегах по самые окна. Сверху низкое иссера-снежное небо.
За крайними избами дымятся по пустынным степям метели.
А мы сидим в теплой низенькой мещанской комнатке. Печка столбиком посреди комнаты. На стенах деревянные фотографии с одинаковыми черными точечками в глазах. И, странно выделяясь, как музыкальный аккорд среди уличной шарманки, молча стоит пианино. Дочка-гимназистка играла. Вышла замуж, ну, и пианино не нужно.
Мы сидим за столом. Керосин на сегодня есть, и в комнате светло. На столике у стены то и дело цыплячьим голосом поет телефон.
