На другой день, по взаимному соглашению обеих враждующих сторон, убирали тела убитых и раненых. «Нашли — рассказывал кавалер — не важного солдатика: башка была контужена, обе руки, сударь мой, переломаны; лежал он, как лежит долбня под изгородью; а прижавшись к этой долбне, лежала собака-зверь — никто не подходи! Это, был я, да вот он!»
Солдат замолчал, нагнулся к Сибирлетке, потрепал его: «Отдыхай Сибирлетка, каналья ты этакая!» — и собака, в полном удовольствии от ласки своего господина, потянулась вожделенно, помахала хвостом и снова захрапела.
Как-будто дождавшися конца истории — на дворе петух разразился своим «кукареку»; с соседних дворов поддержали очнувшегося певца, и скоро вся деревня огласилась обычным полночным пением. Хозяин, приговаривая «Чутесный зобак, ошень кароши!» — нацедил прощальную кружку пива; все шевельнулись, сбираясь на спокой; а Облом Иваныч сидел в крепком раздумье.
«Пойдем, Облом Иваныч, ведь вам еще две переправы до койки!» — промолвил егерь, подразумевая два крыльца, предстоявшие на пути.
«Еще бы слушал, прах побери! Ах ты пес — Сибирлетка, дружба солдатская!» Но слушать было больше нечего, и беседа разошлась но домам.
Прошло полгода мирной и спокойной жизни постояльцев доброго Бауера. Кавалер Лаврентьич выходился и раздобрел; прежний цвет лица его, подходивший к цвету артельного котла, сменился свежим румянцем.
Он так освоился с семьей хозяина своего, как будто и вырос в ней, даже без труда стал объясняться, хоть не совсем, по-немецки. Хозяйка поручила ему в команду ребятишек и они полюбили свою воинственную няньку. Зажили его раны, срослись перебитые кости, и хотя доктор, навещавший раненых, еще запрещал всякую тяжелую работу, но время окончательного выздоровления приближалось.
Сибирлетка, от роду не видавший такого приволья, каким пользовался в колонии, заплыл жиром и кудлы его залоснились, как шелковые. За то же и оказывал он всю свою собачью благодарность: пролаять ночь напролет на месяц, гоняться во все лопатки, хоть и без всякого толку, за лошадью, которую хотели поймать на лугу — он не считал и службой, а величайшим удовольствием. А при изгнании из озими или из гороху блудливого семейства свиней, Сибирлетка отличался таким усердием, что нечувствительные животные эти, не желая окончательно потерять своих ушей и хвостов, совсем прекратили свои незаконные фуражировки. С рыжим Ахметом он жил в дружбе, разумеется до первой брошенной кости.
