.
Мысли о возможности отъезда Пушкина из Одессы могли возникнуть под впечатлением письма Вяземского (от 10 июля): «…каламбур сообщи Пушкину, если он ещё у вас!» Далее Вяземский рассуждает: «Эх, он шалун! Мне страх на него досадно, да и не на его одного! Мне кажется, по тому, что пишут мне из Петербурга, что это дело криво там представлено. Грешно тем, которые не уважают дарования даже и в безумном! Дарование всё священно, хотя оно и в мутном сосуде! Сообщи и это Пушкину: тут есть ему и мадригал и эпиграмма»[83].
Но на другой день (19 июля) Вяземская и Пушкин уже встревожены: «Почему ты так темно говоришь нам о деле Пушкина? Отсутствие графа Воронцова служит причиной, что мы ничего не знаем. Как могло это дело плохо обернуться? Он виноват только в ребячестве („enfantillages“) и в том, что не без оснований обиделся на то, что его послали ловить саранчу, и то он не ослушался. Он съездил туда, а вернувшись, подал в отставку, потому что его самолюбие было затронуто. Вот и всё. Когда же наконец, государи будут действительно знать, что у них происходит…»[84].
Тут уж Вяземская, по-прежнему признавая неуместность ребячества Пушкина, стоит за него горой. Её слова явно отражают пушкинское состояние, его освещение событий.
Впоследствии, уже с холодной головой, Пушкин объяснял разными причинами свою высылку. «Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню, — писал много позднее Пущин, вспоминая разговор с ним в Михайловском 11 января 1825 года, — он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности: думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии»[85].
Но это потом. А теперь над ним висит высылка…
Пушкин задумывает бежать из России.
С раздражением, не улёгшимся через четыре месяца после отъезда В. Ф. Вяземской из Одессы, пишет М. С. Воронцов А. Я. Булгакову в Москву: «…Что касается княгини Вяземской, то скажу Вам (но между нами), что наша страна ещё недостаточно цивилизована, чтобы оценить её блестящий и острый ум, которым мы до сих пор ещё ошеломлены. И затем, мы считаем, так сказать, неприличным её затеи поддерживать попытки бегства, задуманные этим сумасшедшим и озорником („ce fou et polisson“) Пушкиным, когда получился приказ отправить его в Псков. Вы гораздо достойнее нас наслаждаться её обществом и мы Вам предоставляем его с удовольствием. К счастью, здешние врачи нашли, что климат Одессы благоприятен только для её детей. Я вполне того же мнения»
