Свои уста оторвала;
Из края мрачного изгнанья
Ты в край иной меня звала.
Ты говорила: «В день свиданья
Под небом вечно голубым,
В тени олив, любви лобзанья
Мы вновь, мой друг, соединим».
Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом,
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.
Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой —
Исчез и поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой…
(III, 257)[45].
Это о Ризнич, вспоминая её в Михайловском, писал поэт в «Путешествии Онегина»:
Там хладнокровного купца
Блистает резвая подруга
(VI, 464).
(Муж её, Иван Ризнич, был негоциантом, сербом, жившим в Одессе.)
И в «Путешествии…» — её живой, пленительный портрет:
А ложа, где, красой блистая,
Негоцианка молодая,
Самолюбива и томна,
Толпой рабов окружена?
Она и внемлет и не внемлет
И каватине, и мольбам,
И шутке, с лестью пополам…
А муж — в углу за нею дремлет,
В просонках фора закричит,
Зевнёт — и снова захрапит
(VI, 205).
На полях черновика этой строфы набросан изящнейший рисунок — молодая женщина в длинном платье, с откинутой головой, подымается в карету. Мы догадываемся, что это зарисовка по памяти Амалии Ризнич, отъезжающей из театра[46]. Рисунок, как всегда, предшествует связанному с ним тексту: на следующей странице — строфа, описывающая разъезд после оперы.
Называя её имя, поэт откровенно пишет:
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног Амалии прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.
Впрочем, тут же, в беловой рукописи, имя её тщательно зачёркивается и заменяется обобщённым:
У ног любовницы прекрасной…
(VI, 57 и 578).
А затем создаются пронзительные по неистовой силе чувства и художественного выражения строфы:
Да, да, ведь ревности припадка
Болезнь, так точно, как чума,
Как чёрный сплин, как лихорадка,
Как повреждение ума.
Она горячкой пламенеет.
Она свой жар, свой бред имеет,
Сны злые, призраки свои.
Помилуй бог, друзья мои!
Мучительней нет в мире казни
Её терзаний роковых.
Поверьте мне: кто вынес их,
Тот уж конечно без боязни
Взойдёт на пламенный костёр,
Иль шею склонит под топор.
Я не хочу пустой укорой
Могилы возмущать покой;
Тебя уж нет, о ты, которой
Я в бурях жизни молодой
Обязан опытом ужасным
И рая мигом сладострастным.
Как учат слабое дитя,
Ты душу нежную, мутя,
Учила горести глубокой.
Ты негой волновала кровь,
Ты воспаляла в ней любовь
И пламя ревности жестокой;
Но он прошёл, сей тяжкий день:
Почий, мучительная тень!
(VI, 611).
Эти строфы из главы шестой — лирическое отступление после эпизода о ревности Ленского — написаны в Михайловском, по-видимому, в ноябре 1826 года. Печатать их Пушкин не стал, но на пропуск указал цифрами, обозначающими строфы: XV, XVI.
