Он даже привстал, однако тут же и опустился, мгновенно поняв, что уйти сию минуту в кабинет невозможно. Но тут вошел в столовую Петр.
— К вам гости, Александр Николаевич.
— Гости?.. Что ж, проси.
— Нет, они не сюда. Наверх.
Хозяин пожал плечами, посмотрел на Лизу, на тещу.
— Верно, по делу, — сказала Елизавета Васильевна. — Что так растерялись? Ступайте, примите.
Он поднялся.
— Я скоро вернусь.
В сенях прогуливался долговязый Царевский. Он шагал взад и вперед по паркету, держа за спиной треуголку и глядя себе под ноги. Камердинер уже вел вверх по лестнице печатника и наборщика. Пугин поднимался следом за Петром и не озирался, а Богомолов, несколько приотстав, смотрел через перила вниз и опять, как вчера в пакгаузе, улыбался своему начальнику.
— Может, мы не вовремя, Александр Николаевич? — сказал Царевский, подойдя к хозяину. — Знаете, не хватило терпения. Попросил вот их поработать днем. Можем не успеть. Начнется навигация — будет некогда.
— Говорите уж прямо, Александр Алексеевич. Как бы, дескать, не распространился слух раньше времени?
— И это может случиться.
— Ага, все-таки не надеетесь на наших помощников? Думаете, догадываются?
— Ну, покамест они все еще верят, что издаем обыкновенные записки путешественника. Но мало ли что…
Они стали подниматься вверх, идя рядом по широкой чугунной лестнице, медленно ступая с одной узорчатой ступени на другую.
— Что ж, давайте поторапливаться, — говорил Радищев. — Богомолов что-то загадочно улыбается. Парень смекалистый, наверное, все понимает. Возможно, это и к лучшему. Раз понимает, болтать не станет. Я Пугина больше побаиваюсь. Молчит, слова не обронит. Не узнаешь, что у него на уме.
— Да, он какой-то совсем бессловесный.
— Печатайте сегодня предпоследнюю главу. Полностью, шестьсот пятьдесят экземпляров. А последнюю я отменяю. Слишком она уязвима. Решил закончить «Словом о Ломоносове».
— «Словом о Ломоносове»? — Царевский приостановился.
— Да, оно для конца менее опасно. И более… более значительно. Ломоносов — это знамение.
Они прошли через переднюю в верхнюю гостиную, и тут Царевский повернул было в дверь направо, в печатную, но Радищев взял его за руку, ввел в свой кабинет и подал ему корректуру предпоследней главы.
— Итак, — сказал он, — печатайте ее полностью.
Царевский вышел. Радищев отыскал в столе то, что должно было стать последней главой, и сел к пюпитру. «Слово о Ломоносове» начиналось описанием летней вечерней прогулки: автор, гуляя в роще Александро-Невского монастыря, зашел в открытые ворота Лазаревского кладбища и вскоре очутился перед памятником русскому ученому. Начало это не вязалось с сюжетом «Путешествия», зато впечатления от гробниц, таинственно подернутых сумерками, вызывали глубокие мысли о жизни и смерти, о пышных монументах, бессильных спасти усопших от забвения, и о великих делах, остающихся жить вечно. Да, только дела человека несут его сущность из потомства в потомство. Камни мертвы.
