Радищев сидел меж сыновей и, положив на их плечи раскинутые руки, все смотрел на тещу, а она глядела на него и ждала ответа.
— Я все помню, Акилина Павловна, — сказал он. — Но ведь не было ничего странного, что понесли лошади. Просто они застоялись в батюшкиной московской конюшне.
— Папенька, можно убить человека с пользой? — спросил вдруг Николай.
— Что, что? — удивился отец. — Убить человека?
— Вася говорит, что убийство бывает полезным.
— Коленька, — вмешался старший, — говори яснее. Папа, мы говорили о Цезаре. Разве можно считать его человеком? Это же злодей. Бессовестный тиран. Захватил всю власть и правил Римом, как ему вздумается. Сенат при нем не имел никакой силы. Римляне трепетали. И правильно сделали Брут и Кассий, что убили его.
— Нет, не правильно, — сказал Николай. — Нельзя убивать человека.
— Постойте-ка, друзья мои, — сказал отец. — Цезарь у вас должен быть еще в Галлии. Так мне говорил Александр Алексеевич. О дальнейших делах Цезаря и о его смерти он расскажет вам потом. А Брута и Кассия, Коля, понять надобно. Это ведь не просто убийцы.
— Они злые, злые, — стоял на своем Николай. — Как можно убить человека? Он закрыл голову тогой, а они его кинжалами, кинжалами. Двадцать три удара!
— Вы читали Светония? — спросил отец.
— Да, мы читали Светония, — ответил Василий. — Нам дал его Александр Алексеевич. Картина, конечно, ужасна. Но тиран заслужил такую смерть.
— Нет, подло убивать человека! — уже гневно протестовал Николай. — Подло, подло!
Отец притянул его к себе.
— Добрая у тебя душа, мой дорогой поэт. Но Светония читать тебе, пожалуй, рановато.
Вошел Петр и подал Радищеву небольшой синий пакет.
— Из Берлина, ваша милость.
Радищев торопливо сорвал сургучную печать, вынул и с хрустом и щелком развернул жесткий лист бумаги и сразу узнал почерк.. Его обдало горячей волной. Он быстро пробежал глазами по строкам, потом перешел к окну, сел в кресло и начал читать медленно, вникая в каждое слово друга. Милый Кутузов! Ты остался верным былому юношескому союзу. Получил «Житие» и читаешь его с детским волнением. Но вот, оказывается, и не соглашаешься. С чем же? Ага, не принимаешь выводы. Не по душе тебе, что маленький бунт возведен в степень исторического события. Но ведь лейпцигский дом, обитаемый русскими студентами, был частицей тогдашней России. Ах, Алексей! Сердцем ты неизменно с другом, а мыслью уходишь. Ну посмотри, куда ты клонишь: «Если человек внешне угнетен, что мешает ему быть свободным внутренне?» Нет, дорогой, нельзя с тобой согласиться. Никак нельзя. Скоро ты прочтешь «Письмо к другу» и «Путешествие». Не отшатнешься? На московских братьев-каменщиков, пославших тебя к европейским масонам, не очень-то полагайся. Ты пожертвовал на их дело все свое имущество, но они отвернутся от тебя, потому что матушка приготовилась и их прижать к стенке. Они, видимо, уже боятся своих связей, потому и не посылают тебе денег, и ты погружаешься в нужду, донашиваешь московский кафтан и ходишь в дешевые кофейни.
