— Нет, дедушка, не зря. Шла, все думала.
— О чем девке думать! Твоя думка короткая: до ворот, да за угол. Некогда теперь, состаришься, иное будет.
— По-другому?
— Да, все. Теперь што? — все смешки, все некогда, не одумать, ни што. Потом, смотри, слюбишься или так, щенятки пойдут, хозяйство к тому же, муж — опять ни што. Вот, когда своих схоронишь, если бог даст, до моих лет доживешь, оглянешься, да что? Другим-то до тебя дела нет, свое, возятся, в любы играются, своих щеняток заводят…
Тихо добавил свое:
— Ни што…
Когда Василий вернулся с двумя арбузами, Тоня думает: глупо, что пришла, обратно итти сколько… Даже головой покачала. Василий, зевнув, спросил:
— Таки ты одна пришла? ай, да девка! Одна до нас, а девка… Да ведь тебя обидеть могли. Бесприменно обидят. Да как же не обидеть-то…
Съев арбуз, Тоня вскочила и быстро, забыв поблагодарить за угощенье, повернула домой. Солнце село, луны не было, и ночь густела быстро, точно паром осаживаясь на землю.
Василий вызвался проводить. Когда отошли, дед закричал вдогонку:
— Ты там смотри, с первых дней не балуй, сиволапый…
— Разве я не понимаю, — отозвался Василий и объяснил, — это дед, чтобы тебя не обидеть. Уж больно меня девки любят. Ей богу, не вру, проходу не дают. Парней мало, кого в германскую убило, кого белые угробили. Вот, и разбаловались…
Всю дорогу хвастался своими победами. У Тони горели щеки, уши. Когда приблизились к поселку, потрепал за плечо:
— Крепкая ты. Да уж ладно, прощайте. Дальше итти мне нельзя.
— Почему?
— Ох-ох, и глупая, да ведь я же за зеленый лопух хоронюсь, чтобы в солдаты не забрили. Так-то, милая, прощай…
И растаял во мгле душного вечера.
* * *
Убедившись, что по всем признакам в квартире засада, Салов, как всегда с высоко поднятой головой — еще бы! за его голову Чека дала бы много — круто повернул в сторону вокзала. В кармане документы с пропуском и билет до Ростова, вытащенные лишь вчера на трамвае у какого-то доктора с санпоезда. Не думал — пригодятся. Оказалось, в самую пору. В руках у Салова портфель и больше ничего: во избежание обрастания обывательщиной.
Так объяснил соседу по отделению в вагоне.
Тот в рыжей, точно глиняной, куртке и таких же кожаных штанах.
Салов косится на сапоги и, чтобы разбить молчание, замечает:
— Вам бы, товарищ, сапоги под цвет. Иначе разногласие. А то бы картинка.
— Чорт с ними… такие выдали. Не важно…
Впрочем, после поверки документов, когда в купэ темнеет, попутчик разговорчивей:
