Снова вечер в разгар лета. Мы в доме на Агнес-стрит, моемся под холодной водой. Вытереться нечем: ни полотенец, ни даже занавески. Она отбрасывает назад свои русые волосы, встряхивает ими, и они нимбом встают вокруг головы.
– А остальные-то, наверное, коктейли дуют, – говорит она.
Чтобы обсохнуть, мы ходим по пустым комнатам. Это самое интимное, что с нами случилось с тех пор, как мы пришли сюда около шести часов. Теперь это история не про секс и устремленное желание, а про нас, голых и невидимых друг для друга в темноте. В подтверждение этого в просверке автомобильных фар вспыхивает ее улыбка. Искорка взаимопонимания, загоревшаяся между нами.
– Смотри, – говорит она и делает в темноте стойку на руках.
– Ничего не видно. Покажи еще раз.
И эта прежде высокомерная девица делает в мою сторону сальто и говорит:
– Тогда держи мне ноги.
А после, когда я плавно опускаю ее на пол:
– Спасибо.
Она остается сидеть на полу.
– Открыть бы окно. Выбежать на улицу.
– Я даже не знаю, на какой мы улице.
– Агнес-стрит. Сад! Пойдем…
Внизу, в прихожей, она подталкивает меня, чтобы шел быстрее, я перехватываю ее руку. Мы поднимаем возню на лестнице – на ощупь. Дотянувшись, она кусает меня за шею и выворачивается из моей хватки.
– Пойдем! – говорит она. – Сюда!
Впечатывается в стену. Каждый из нас словно только и жаждет, что спастись от этой близости, и только близость может нас спасти. Мы бросаемся на пол и покрываем поцелуями все, до чего можем дотянуться. Когда мы трахаемся, она молотит кулаками меня по плечам. Занятиями любовью это не назовешь.
– Нет. Не кончай.
– Нет!
Взвиваюсь в кольце ее рук и припечатываюсь обо что-то головой – о стену или о балясину, затем всей тяжестью обрушиваюсь на нее и вдруг ощущаю, до чего она маленькая. На этом месте с нас слетает стеснительность, и мы отдаемся радости самого процесса. Не всем удается ее ощутить или потом вернуть себе это ощущение. После этого мы, в темноте, засыпаем.
– Привет. Где мы? – спрашивает она.
Перекатываюсь на спину и увлекаю ее за собой, теперь она сверху. Разжимает мне губы своими миниатюрными пальчиками.
– На Хахнесс-стиф, – говорю я.
– Напомни, как тебя зовут?
Она смеется.
– Натаниел.
– Блеск! Люблю тебя, Натаниел.
Нам едва удается одеться. Медленно пробираясь в темноте к выходу, держимся за руки, словно боимся друг друга потерять.
Мотылька часто не бывало дома, но его отсутствие, равно как и присутствие, не имело особого значения. Мы с сестрой уже сами зарабатывали себе на жизнь, ни от кого финансово не зависели; по вечерам Рэчел куда-то уходила. Она не говорила, куда идет, да и я помалкивал насчет Агнес-стрит. Школа нам обоим казалась уже чем-то совсем далеким. Общаясь с другими мальчиками, с которыми мне полагалось бы водиться, я никогда не делился тем, что творится у нас дома. Дом – это одно, школа – другое. В юности мы не столько стеснялись происходящего, сколько боялись, как бы об этом не узнали и не осудили нас.
