Кое-кто из молодежи города Фратернина высмеивал Брейда за то, что он сидит на этой ферме, так как всем известно было, что, несколько месяцев тому назад, он получил наследство. Его дядя, слывший богатым человеком, умер в городе; Брейд и его два брата поделили его имение. Местные сплетники называли разные суммы. Некоторые пустые болтуны оценивали долю Брейда в 50 тыс. долларов. Фактически же было немного более трех тысяч пятисот. Но и эта сумма могла бы соблазнить некоторых совершить путешествие, полное неожиданностей, в Бостон, но жизнь Брейда уже сложилась. Он оставался у себя в доме и попрежнему работал. Деньги его лежали в городе, в банке.
Единственное внешнее проявление его благосостояния была покупка пианино. Инструмент был из светлого полированного дуба. Оно стояло у западной стены гостинной маленького фермерского домика, старая вышивка висела над ним, рядом стояла качалка, а напротив — волосяной диван. Остальная мебель была, очевидно, очень старая, старая от времени, но мало потрепанная. Даже диван не лишен был некоторой прелести. Окна комнаты были небольшие и пропускали мало света, так что пианино находилось всегда в полумраке. На нем стоял в рамке женский портрет, портрет жены Брейда. Она была на фотографии женщиной средних лег и, казалось, утомленной.
Волосы, неестественно взбитые, придавали ей вид больной и несчастной; казалось, что она силится удержать в равновесии чашу на голове. Видны были только плечи и голова, но вы могли сказать совершенно уверенно, что руки ее были грубы и мозолисты от работы. Рядом с портретом стояла маленькая белая фарфоровая вазочка с букетом искусственных цветов — бессмертников. На пианино не было ни пылинки, верхняя доска была плотно закрыта, крышка была опущена и заперта.
В этот день перед тем, как начать готовить себе ужин, Брейд вошел в гостиную и, при свете угасающего дня, несколько минут, не двигаясь, созерцал пианино. Он казался человеком, благоговейно вошедшим в святое святых. Затем он подошел к нему и мягкой тряпкой, принесенной им из кухни, начал обтирать блестящую поверхность. Это была его обычная работа, исполняемая им дважды в день. Он любовно обтер его со всех сторон. Когда он снял с него рамку с портретом, то в этом движении проявилась какая-то неуклюжая нежность, что-то жалостное. Когда же он ставил ее обратно, в этом простом жесте чувствовалась драма, или это только так казалось. Вынув ключ из кармана, он открыл крышку и провел тряпкой по клавишам, вызывая какие-то неопределенные звуки. В такие минуты, казалось, он прислушивается к чему-то, что с трудом может уловить его слух. Когда он, наконец, покидал комнату и закрывал дверь за собою, эта закрывающаяся дверь напоминала спускающийся театральный занавес.
