В школе, расположенной в богатой части села, верховодили великовозрастные ученики из зажиточных семей. Однажды, вскоре после того, как я начал ходить в школу, группа таких ребят затащила меня в пустой класс, сорвала с меня пионерский галстук и зверски избила ногами, пригрозив, что если я или мои родители пожалуемся на них, то мне несдобровать. Избитый, я ушел из школы на Оку, очистил там от грязи свою одежонку. Искупался. А придя домой, ничего не сказал о случившемся со мной в школе — синяков на лице не было: куда и как бить — знали. В этой школе своим детским умишком я понял, что щуровская жизнь с ее делением на богатых и бедных, разобщенностью селян, отгороженностью, отчужденностью одних от других — это нечто иное, противоположное заводскому коллективу рабочих-цементников.
А второй эпизод, запавший в память, лишь укрепил в моем ребячьем сознании факт наличия в жизни богатых и бедных, несхожести интересов, их противостояния друг другу.
К моменту приезда в Щурово я хорошо плавал, наверное, лучше всех других учащихся сельской школы, в которой было всего пять классов. Плавал поволжски, как говорят в подмосковных весях, — саженками. Как-то в один из погожих дней я спустился к речке на место, где обычно купались и куда приходила Таня — девчонка, к которой меня тянуло, как, думаю, и ее ко мне. «Любви, — писал Пушкин, — все возрасты покорны». Кстати, она была из богатой семьи. Я не видел, как к Тане и ко мне, стоящим рядом, подошли несколько ребят чуть постарше меня и, оттолкнув, сказали, чтобы я «мотал» с речки и не «сватался» к Тане, «она тебе, голодранцу, не пара». Таню не смутили эти слова. Она засмеялась и пошла куда-то вместе с этими ребятами. Я остался на речке. Увидел, как из Москвы-реки входит в Оку двухпалубный пассажирский пароход. Я поплыл ему навстречу. Доплыл до середины реки. По-волжски лег на спину, широко раскинув руки и ноги, и смотрел в летнюю голубую небесную синь, покачиваясь на волнах, оставленных удалявшимся вниз по реке пароходом.
Подобно воде в реке, течение моей жизни продолжалось. С Волги я попал на ее большой приток — Оку. С Оки поздним летом 1932 года наша семья переехала на берега ее притока — реку Москву — аж в саму Первопрестольную.
Начался самый яркий и самый плодотворный период становления меня как личности. Москва быстро «расправилась» с моим детством.
В день моего 50-летия школьные друзья писали мне:
«Дорогой друг!
Ты вырос в нашем родном Останкине. Прелесть останкинских рощ, парка и прудов, атмосфера юношеской чистоты и дружбы, идеи служения Родине формировали твой характер, твои помыслы, твою жизнь.
