— В моем положении, — сказал Цукерман, пригвожденный пальцем Глории, — мне и бросать-то некуда.
— Вот и отлично. Некоторые женщины видят в тебе жертву. Некоторым женщинам только и нужен страдающий самец, во всех остальных смыслах вполне состоявшийся. Долгое лечение, за которое он благодарен, а если не дай бог он лечения не переживет, после его смерти все его заслуги — твои. Покажи мне женщину, которая не мечтает стать вдовой знаменитого человека. Чтобы владеть всем.
— Мы обо всех женщинах разговариваем или о тебе?
— Натан, если на то воля божья и это случится, никакая женщина такого не упустит. Тебе повезло, что эта детка слишком юная и наглая, основ еще не изучила. Вот и хорошо. Пусть ей будет в новинку, когда ты начнешь ныть. Тебе повезло. Никакая еврейская мамочка вроде меня не станет преуменьшать роли патологического влечения. Если не веришь, почитай «Карновского». Еврейские мамочки знают, как держать при себе своих страдающих мальчиков. На твоем месте я бы об этом не забывала.
Когда он впервые пришел в «Трихологическую клинику Энтона», Яга в белой бандане и в длинном белом халате напомнила ему послушницу из монашеского ордена, а когда она заговорила, ее славянский акцент, равно как и образ сотрудницы клиники, и добросовестный усталый профессионализм, с каким она массировала кончиками пальцев его скальп, напомнили ему женщин-врачей из «Ракового корпуса», еще одного произведения, из которого он черпал суровые инструкции, когда неделю лежал на вытяжке шеи. Он был последним пациентом в этот день, и после второго сеанса, покинув «Коммодор», он направился домой и около небоскреба «г Вандербильт» заметил впереди ее. На ней было задрипанное черное драповое пальто, сзади свисал край красной вышитой подкладки. И вид этого убогого, но некогда стильного в иных краях пальто почему-то разрушал ощущение отстраненного превосходства, исходившего от нее в каморке, где она колдовала над лысеющим мужчиной. Шла она нервно, быстро — словно бежала от кого-то. А может, и бежала — от новой порции вопросов, которые он начал задавать, когда она нежно массировала ему голову. Она была маленькая и хрупкая, с лицом цвета снятого молока, с крохотным остреньким усталым личиком: оно казалось ему немного крысиным, пока она не сняла после массажа бандану и он не увидел шелковистую гриву пепельных волос, а еще утонченность, которая скрывалась за маской — такой крохотной и такой искаженной напряжением. Его вдруг поразил таинственный фиалковый цвет ее глаз. Однако на улице он не попытался ее догнать. Он не мог бежать из-за боли, а вспомнив, как язвительно она отбивалась от его дружелюбных вопросов, решил, что и окликать ее по имени не стоит. «Людям помогаю, — ответила она, когда он спросил, что привело ее в трихологию. — Мне нравится помогать людям». Почему она эмигрировала в Америку? «Всю жизнь мечтала об Америке». Как ей здесь? «Все очень милые. Все желают хорошего дня. У нас в Варшаве люди не такие милые».
