— Хороший вопрос, — сказал он.
— Ну ладно, вы идите своими делами занимайтесь. А я тут разберусь.
И она — будто заскочила на минутку посудачить — встала, отправилась со своей хозяйственной сумкой в ванную. Вышла оттуда в хлопковом красном берете и длинном красном фартуке поверх штанов.
— Хотите, я в обувном шкафу спреем побрызгаю?
— Делайте то, что обычно.
— Обычно я брызгаю. Обуви на пользу.
— Тогда брызгайте.
Надгробная речь Генри длилась почти час. Натан считал, когда Генри перекладывал страницу за страницей. Всего семнадцать — тысяч пять слов. Он бы пять тысяч слов писал неделю, а Генри управился за ночь — в гостиничном номере с тремя малолетними детьми и женой. Цукерман не мог писать, даже если в комнате была кошка. Это было еще одно различие между ними.
В поминальном зале собралось человек сто скорбящих, в основном вдовые еврейки за шестьдесят и за семьдесят — прожили всю жизнь в Нью-Йорке и Нью-Джерси, и их переправили на Юг. К тому времени, когда Генри закончил, все они жалели, что нет у них такого сына, и не только потому, что он высокий, статный, видный и с успешной практикой — такого любящего сына редко встретишь. Цукерман подумал: «Будь все сыновья такими, и я бы себе сына завел». И не то чтобы Генри что-то присочинил, портрет вовсе не был нелепо идеализирован, но все эти добродетели у нее имелись. Однако это были те добродетели, которые делают счастливой жизнь мальчика. Чехов, опираясь примерно на то, о чем говорил Генри, написал рассказ раза в три короче, «Душечку». Впрочем, Чехову не нужно было компенсировать урон, нанесенный «Карновским».
С кладбища они отправились в квартиру их родственницы Эсси — на том же этаже, напротив квартиры мамы — принимать и кормить скорбящих. Некоторые женщины попросили у Генри текст его надгробной речи. Он пообещал, что как только вернется к себе в клинику, попросит секретаршу сделать ксероксы и всем разошлет. «Он дантист, — услышал Цукерман слова одной из вдов, — а пишет лучше того писателя». От нескольких маминых друзей Цукерман услышал, как его мать учила вдовцов складывать белье после сушки. Энергичного вида мужчина с венчиком седых волос и загорелым лицом подошел пожать ему руку.
— Моя фамилия Мальц. Примите мои соболезнования.
— Благодарю вас.
— Вы давно из Нью-Йорка?
— Вчера утром прилетел.
— Как там погода? Очень холодно?
— Да нет, терпимо.
— Не стоило мне сюда ехать, — сказал Мальц. — Останусь, пока аренда не кончится. Еще два года. Если доживу, мне будет восемьдесят пять. А тогда вернусь домой. У меня четырнадцать внуков на севере Джерси. Кто-нибудь меня да приютит.
