— Собирайся, Зоинька! Поедем в Темирязевское… В загс… А потом свадебку закатим! Ну, чего рты разинули?! — окрысился он на домашних, сидевших за обедом.
Это напористое поведение Березина застало всю семью врасплох. Зоя даже вскрикнула и схватилась за сердце. Мертвая тишина на мгновение повисла под потолком. Только малышня неслышно хихикала в ладошки. Поглядывая на жилистые дедовы руки, нервно затрепетавшие над столешницей, внук Сашка рваным тенорком отозвался:
— Во дае-е-ет, дядька!
Это восклицание вывело Петра Семеновича из оцепенения. Он тут же отвесил внуку подзатыльник, чтобы не лез вперед батьки, приподнялся на костылях, растопырившись, как ворон на коньке в дождливую погоду, повел рукой:
— А ты разденься, сынок! — голос отца рвался. «В разнос пошел, кобелина! Поди, для смелости-то пузырь раздавил. Теперь, как неука попер ломом… Не на ту ты нарвался, сынок!» — буйным ветром пронеслось в мозгу, а вслух тихо и вкрадчиво продолжил: — Разговор так не ведут, Коля. Надоть все чин-чинарем! А ты с ходу… Ни здравствуй, ни прощай! С маху-то и лесину не валят. Обихаживают…
— Братушка! Ты разденься и посиди с нами, — подскочила Катерина к брату, цепко хватаясь за полы дохи, мельком оглянувшись на помертвевшую Зою.
Николай Петрович потихоньку отстранил сестру и сделал короткий, но увесистый шаг вперед, словно на ногах висели гири. Все ожидали, что он сядет на стул, торопливо и услужливо пододвинутый отцом, но тот остался стоять и заговорил гс надрывной обидой:
— К чему это ты, батя, лесину приплел?!
— Так… к слову.
— Нашел с чем сравнивать! Люблю я Зою!..
Петр Семенович что-то промычал, плюхнулся на стул, грохнув костылями. Алексей порывался что-то сказать, но Зоя перебила его:
— Погоди, Леха! — Она со строгим, каким-то закаменелым лицом подошла вплотную к Николаю, обдав его голубой завесой прищуренных глаз. Тот даже зажмурился. И выдохнула прямо в лицо: — Ты-то, может быть, и любишь, Николай Петрович! — голос ее еще больше огрубел и стал нагловато-развязным, как бывало на зоне. — А я?! — она с поспешной живостью спрятала выбившийся из-под платка непослушный золотой локон, рвавшийся на белый свет, как жар-птица, еще больше сморяя мужика голубизной сухих глаз. — А ты меня спросил?! — и уже нежнее и растроганнее. — Вот увез бы ты меня в тот день… После похорон… Тогда, может быть, с горя, я бы была твоя! А ты побоялся… Сейчас уж поздно огород городить, когда все потравлено. Иссохла я! А люблю Сашу! Не майся…
