Теперь Илюша так же, как и раньше, лечит своих больных, только не в этом, покрашенном желтой краской корпусе Первой Градской, а в Израиле. Провожать его на ПМЖ мы завалились в уже полупустую квартиру на Речном Вокзале всем отделением. Пытались смеяться, и, кажется, неплохо получалось. Только было грустно. Потом уже, перед тем как бежать на последний автобус — оказались мы на кухне вчетвером. Мы молча сжимали рюмки, я протянул ему томик стихов с посвящением, написанным по-английски. К тому времени я уже научился писать на английском. И тут Илью как прорвало. «Ребята, — сказал он. — Я здесь родился, вырос, и вот теперь уезжаю. За все время меня никто и никогда не притеснял, ни одна сволочь не тыкнула в меня пальцем и не сказала, что я — еврей. Не было этого. Я уезжаю. Ребята, поймите, так получилось». Я старался не смотреть на него, когда он говорил. Слезы застилали мне глаза, только, поверьте, это были не пьяные слезы. Рукопожатие развело нас — наверное, навсегда. Автобусы и самолеты не умеют ждать. Они стараются следовать расписанию.
Владимира Николаевича трудно было застать в ординаторской — почти все время он проводил в реанимационных палатах. Ходить не умел — все больше бегал. Каждый раз, когда, наконец, можно было присесть и попить чаю, у него находилось неотложное дело в палате. Забегал так, иногда, перекурить — треть сигареты, и в мусорницу ее. Не потому, что противно, — некогда. Невысокого роста, плотный, чуть одутловатое лицо, чеховская бородка, тяжелый уставший взгляд, роговая оправа очков. Молодой еще — тридцать пять, мне сейчас столько. В карманах — обязательно что-нибудь из одноразовой «мелочи», тогда с ней дефицит был. Заначка — вдруг понадобится, а больному и не хватит.
Володя иногда резок в суждениях. Мог и наорать, если что не так. Но всегда отходчив, и даже «ор» у него получался незлой, позитивный, что ли. Как и все мы, любил кроссворды — лучше них с Марленом Саркисовичем по этому делу не было никого. И как-то получалось само собой — там, где самый тяжелый больной, там Володя. Там, где осложнения — там Володя. Когда хирурги просили к больному «приглядеться», просили чаще всего — его. Именно у него я учился человечности и особому отношению к больным.
Знаете, есть такая физическая единица электроемкости — одна фарада. Конденсаторы всегда градуированы в микро- и пикофарадах. Почему? Ответ прост. Сфера с емкостью в одну фараду так велика, что ее диаметр превышает диаметр земного шара в несколько раз. Короче, единица измерения есть, а ее примера в обозримом времени и пространстве — не существует. Володя был такой единицей врачебной профессии. Странно, но даже жил он в доме на Садовом кольце, примыкавшем стена к стене к Дому Чехова. За больного он всегда боролся, и боролся до конца. Для него не было «неперспективных». Так же он отстаивал и свою точку зрения. Почему-то в подавляющем большинстве случаев она оказывалась справедливой. Чутье, наверное.
