Пишу я эти строчки на 166-м Пентиуме со всеми «наворотами» и оперативной памятью в 64 мегабайта. Половина второго ночи. Пишу, а сам вижу — как наяву — мое милое «Яблочко», служившее мне верой и правдой всеми своими 64-мя килобайтами RAM. Ты мой стойкий оловянный солдатик...
Как бы Пентиум не обиделся. Он-то понял, кого я люблю больше.
Воздух под низким потолком двенадцатиметровой комнаты был наполнен смесью сна и сложного запаха — вчерашнего кофе, неуловимой «Паломы Пикассо», терпкого «Букета Молдавии». Потом сон улетучился, — словно вода, уходящая сквозь пальцы — как их не сжимай.
Пульсирующие виски горели. Пламя то поднималось разламывающей голову стеной безмолвного хрипа, то вновь угасало. Унять его было нечем. Такая свежая вчера, накрахмаленная и прохладная волшебной, наполненной касаниями тел, полуночью, — простыня — сбилась, выставив острые сгибы и края; врезалась в кожу, вызывая нестерпимый зуд и отвращение.
Словно кольца Сатурна, в закрытых — нет, крепко-накрепко зажмуренных глазах — плыли бесконечные концентрические круги и блики. Следы струи шампанского на обоях — да, их не было видно сквозь сросшиеся веки, но — помнилось, помнилось! — довершали пейзаж, которому оставалось жить всего три минуты до скрипения десятой кукушки старых ходиков угличского часового завода. Валявшаяся на ковре телефонная трубка непонятного сиренево-бирюзового цвета истекала елеем коротких гудков.
Я размежил веки.
Комната попыталась изменить геометрию, почему-то сдвинув потолок горбом за линию окна, но — успокоилась, устаканилась, затихла. Первая победа над пространством была достигнута.
Тапки напрыгнули на разламывающиеся ноги сами, без усилий. Выключатель в прихожей услужливо высунулся из стены и со всей возможной любовью с первого раза попал под неверный изгиб чуть-чуть подрагивающей абсолютно сухой ладони. Волна света встала перпендикуляром, словно кариатида, поддерживающая Вечность. Вечность, к которой прибавился еще один день.
Присохший язык судорожно бродил по нёбу, цепляясь за зубы, терпко облизывая потрескавшиеся губы, теряя и вновь обретая координацию движений. Жажда. Гул под сводом черепной коробки. Сушняк.
Собрав себя в кучку, я добрел до ванной комнаты; наощупь, не включая света, вбросил себя в тесное пространство сидячей ванны и ногой открыл кран холодной воды. Душ зашипел разъяренной змеей и в следующую секунду изверг на голову потоки пенящейся ледяной жидкости. Она стекала по волосам, сбегала по лицу, смачивала сухие губы, гасила эту нестерпимую боль в висках, заменяя ее пульсом молодого тела тридцатилетнего мужчины. Было пронзительно холодно, грустно, одиноко. Было хорошо.
